Петр Николаевич торопился попасть в Петербург засветло. Может быть, Наденька уже приехала… Нельзя же, чтобы забастовка заставила пассажиров сидеть посередине пути!

Забастовка… Теперь уже он не наблюдал ее со стороны, как некогда в сумерки у завода Лесснера на Выборгской стороне. Сейчас забастовка прикоснулась и к нему своей шершавой железной рукой.

Вспомнились недавно прочитанные стихи Блока:

Слева и справа расстилалась голая равнина с приземистыми северными березками, с грустными погостами у молчаливых деревенек, с тихими озерами, в которые гляделись темные облака.

Ах, Русь! Матушка Русь! Какая буря ждет тебя впереди, если уже сегодня лютый ветер гуляет по твоим просторам? Ветер, обжигающий людские души. Уже пришло в волнение, грозно рокочет народное море… Не ходят поезда. Не дымят трубы заводов. Забастовка…

Рабочие забастовали… «Мало в пятом году плетей отведали!» — вспомнил он слова гатчинского военного коменданта, толстого, краснолицего подполковника с обозленными и вместе испуганными глазами.

Странно, но даже и теперь, когда рабочие с их непонятной, ужасной забастовкой поставили в трудное положение его Наденьку, его детей, даже и теперь у него не было к ним никакой злобы.

Его ошеломило открытие, подсказанное самой жизнью: рабочие забастовали — и все остановилось, все замерло. Рабочие… С детства знал он о них только то, что это плохо одетые, угрюмые люди. Пожилые — молчаливые. Молодые — бойкие и драчливые. По воскресеньям пили водку, били жен, орали песни. Никогда не задумывался Петр Николаевич над тем, что именно на этих задавленных нуждой людях держится вся жизнь с бесчисленными ее удовольствиями и щедрыми радостями для немногих. Не знал этого Петр Николаевич. Он был страшно далек от рабочих. Он тоже относился к тем немногим, ради удовольствий которых трудятся и терпят лишения эти простые люди.

Мысль эта потрясла его своей обнаженной и ужасающей правдой. «Быть буре… Ой, быть буре!.. Уже летают буревестники…»

Петр Николаевич подумал о Петре Петровиче и Лене. Они и есть те из буревестников, кого он знает. А сколько таких на Руси!.. Но чем это все кончится? Революцией? Прогонят царя? Сладкоречивые адвокаты удобно усядутся в Государственной Думе, как в санках, и бросят народу-вознице: Поше-ол! Или, как некогда во Франции, широкой рекой польется кровь, самые отчаянные штурмом возьмут Бастилию, а через год-другой победители станут узниками той же Бастилии?

Кто знает, что ждет Россию?.. Петр Петрович, Лена… Как людей хорошо их знаю. Чистые и сильные души. А каковы из них буревестники? Что придет вслед за бурей, которую они предвещают?..

Лошадь устало храпела, мотала головой, точно оглядываясь на нетерпеливого седока, гнавшего ее бог весть в какую даль.

Со стороны Петербурга выплывали тяжелые тучи. Густели сумерки.

О чем бы ни думал Петр Николаевич, куда бы ни устремлялся душою, Наденька стояла рядом, он чувствовал горячее плечо ее, видел темно-карие, смелые и добрые глаза.

Для Петра Николаевича мало было бы сказать, что он любит жену. Она с детства была рядом, с детства светила ему ее ясная, немного своенравная улыбка, и он не мог бы представить свою жизнь без Наденьки.

Вот и сейчас, пришпоривая коня, Петр Николаевич предвосхищал встречу с Наденькой, с детьми и нежно, задумчиво улыбался.

«Каков-то мой Петенька? Скорей бы поглядеть на него… Нечего сказать, отец: не имеет никакого представления о сыне… А Маргаритка уж, верно, прожужжала матери уши: „Где папа? И чего он, злой-презлой, не идет?“» Петр Николаевич вспомнил это присловье дочурки и представил себе ее милое, обиженное личико…

В Петербург он прискакал, когда было уже темно. Шел дождь, и отсветы фонарей прыгали на мостовой, дробясь на мелкие золотые брызги. Петр Николаевич оставил лошадь у военного коменданта на Инженерной, а сам отправился на Николаевский вокзал.

В городе было неспокойно. То и дело попадались кавалькады казаков и конных жандармов. Городовые ходили группами. На Невском проспекте не наблюдалось обычного оживления.

Вокзал оцепили солдаты. Петр Николаевич с трудом пробрался в зал ожидания. Пассажиры дремали на скамейках и узлах. Крестьяне и солдаты спали прямо на грязном цементном полу. Стоял тяжелый запах человечьего пота, пыли и дыма. Все кассы были наглухо закрыты.

Петр Николаевич обошел все залы ожидания, ища Наденьку. Нет, все чужие, незнакомые лица.

Вдруг кто-то окликнул его. Петр Николаевич обернулся и увидал Яцука с женой. Он подошел к ним, поцеловал руку Анны Сергеевны.

— Кого вы здесь потеряли, господин поручик? Или у вас встреча тет-а-тет? — игриво спросила Анна Сергеевна.

— Позавчера жена с детьми выехала из Нижнего Новгорода. И вот нет их еще, — мрачно ответил Нестеров.

— Уже третьи сутки как из Москвы нет поезда. За-бас-тов-ка! — неожиданно высоким и злым голосом проговорил Яцук.

— Ожидают со дня на день окончания забастовки, — грустно произнесла Анна Сергеевна. — Мамо моя с ума сойдет от тревоги. Представьте, она уже несколько дней и ночей сидит в Москве на вокзале.

— Такого никогда в России не бывало! — скрипнул зубами Петр Николаевич.

— Никогда! — горячо подхватил Яцук, однако продолжал вполголоса: — Сейчас народ почитывает тайные прокламации, слушает на митингах социал-демократов, анархистов. Искры летят и летят, а кругом горы пороху, и, бог весть, во что это выльется. Давеча я слушал одного такого — анархиста. Плечи саженные, глаза разбойные, голова вихрастая, а голос — что иерихонская труба: «Николай Гаврилович Чернышевский полвека назад писал Герцену: „Зовите Русь к топору!“ Тогда не пришло еще для этого время. Теперь мы говорим: роковой час наступил. К топору, Русь! К топору!»

— И никто не оттащил его за вихры? — все больше мрачнея, спросил Петр Николаевич.

— Что вы! Аплодировали! — возмущенно вскричал Яцук. — Топор — национальное оружие русского, как у испанца наваха, или у грузина кинжал.

— Будет вам! — всполошилась Анна Сергеевна. — Вы тут сами митинг открыли. Вы где остановились, Петр Николаевич?

— Нигде. Коня пристроил у коменданта.

— Так вы — на лошади? Из Гатчино? — удивился Яцук.

Нестеров кивнул.

— Горяч! — восхищенно протянула Анна Сергеевна. — Мы вас теперь не выпустим. Пойдемте к нам. А завтра все вместе — снова на вокзал.

— Да, да! Я недавно принял участие в работе Второго воздухоплавательного съезда. Он был созван в Москве. Очень много любопытного. Особенно для вас!

В глазах Яцука блеснул хитренький огонек: он знал, чем можно завлечь Нестерова.

— Простите, — сказал Петр Николаевич. — Я еще раз обойду залы… Может быть, они здесь…

— Да нет же, чудак-человек! — засмеялся Яцук. — Здесь одни транзитные пассажиры, которые пережидают забастовку, как тропический дождь.

Анна Сергеевна взяла мужчин под руку и они прошлись по всем залам.

— Теперь ведите меня к себе. Чай пить, — глухо сказал Петр Николаевич. Его знобило. Кружилась голова. Хотелось скорее расстаться с этой постылой ночью. «Может быть, завтра придет поезд? Может быть…»

По дороге Яцук рассказывал о работе съезда, о жарких спорах ученых по вопросу автоматической устойчивости аэропланов. Петр Николаевич плохо слушал: думою он был в Москве, на вокзале, с Наденькой и детьми…

Анна Сергеевна напоила гостя чаем с малиновым вареньем, постелила постель в кабинете мужа и строго распорядилась:

— Спать! А не то вы завтра расклеитесь.

Петр Николаевич поблагодарил, поцеловал руку Анне Сергеевне и прошел с хозяином в кабинет.

— Извините меня, дорогой Николай Андреевич… Я сегодня не похож на себя… Расскажите, пожалуйста, о работе съезда.