Почему-то вспомнился студенческий митинг в Петербурге, жандармский ротмистр с тараканьими усами и холодок, сочившийся по спине, когда вместе с Данилкой уходил он из актового зала университета, вобрав голову в плечи и с трудом преодолевая отвращение к самому себе… Чего испугался он тогда? Ареста? Тюрьмы? Нет! Его привела в трепет возможность исключения из Михайловского училища. В опасности была мечта об офицерской службе. Другой жизни он не мыслил себе. Офицером был отец, в офицеры произведены братья.
Сегодня он испугался того же: гибели своей мечты, такой близкой к осуществлению. Потеряй он сознание от головокружения, от душившей его тошноты — и никогда не быть ему летчиком! О том, что он мог вывалиться из аппарата, Петр Николаевич не думал.
«И все-таки мерзко, мерзко я вел себя в воздухе! Как тогда в университете. Нисколько не лучше!..»
Петр Николаевич был в прескверном настроении, когда Миша Передков выпрыгнул из аэроплана и передал шлем «князю Жоржику». Прекрасные глаза юного подпоручика горели восторгом.
— Господа! Я сочинил стихи! — сказал он громко, с нервною ноткою в голосе.
— Неужели? — удивились офицеры.
— В воздухе? Ну и Миша!
Стоякин повернулся так, что скрипнула корзина-сиденье и попросил:
— Прочтите-ка!
Винт вращался на малых оборотах, тонко и ласково высвистывая.
Передков поднял руку и нараспев продекламировал:
Один поэт поднялся в небо…
О, сколько сердцу в нем замет!
И тот, кто там с поэтом не был,
Беднее сердцем, чем поэт.
— Хорошо! — коротко похвалил Стоякин. Товарищи шумно приветствовали Передкова:
— Молодец, Миша!
— Ты — первый небесный поэт!
Зарайский скривил рот в ехидной ухмылке:
— Очень милые стихи, конечно. Но вторые две строчки я бы изменил так:
И тот, кто там с поэтом не был,
Не знает, как дрожал поэт!
Все засмеялись. Только Стоякин метнул неодобрительный взгляд на Зарайского и резко прибавил обороты мотору…
7
После трех бессонных ночей, опасений, тревожных раздумий, которые измучили Петра Николаевича, наступил, наконец, второй полет.
— Поручик! Вам разрешается класть руку сверху на рычаг управления. Чувствуйте, что я делаю, но не мешайте управлять, — быстро сказал Стоякин, не оглядываясь, словно был убежден, что каждое его слово будет «на лету» подхвачено учеником.
Стоякин порулил к стартеру.
— Следите за горизонтом! — пересиливая шум мотора, кричал он, отодвигаясь влево, чтобы Петру Николаевичу можно было взяться за ручку управления. — В этом ключ полета! Горизонт!
Петр Николаевич усердно кивал головой. Он собрал в кулак всю свою волю.
Аэроплан побежал. Горизонт подпрыгнул, качнулся и остановился у верхнего края руля глубины на носу самолета. Петр Николаевич вспотел. Нужно было успевать следить за горизонтом, который, как морская волна, то плавно взмывал вверх, то падал, «чувствовать» ручку, смотреть на альтиметр, показывавший высоту, прислушиваться к тарахтенью мотора, запоминать, как отклоняются рули глубины и элероны.
Петра Николаевича сначала удивило, что Стоякин делает небольшие, почти незаметные движения ручкой, а аэроплан слегка наклоняется и поворачивается влево или вправо, либо клюет носом. Но постепенно он стал улавливать и понимать движения штурвала. Он попытался было сам повернуть ручку вниз, но Стоякин держал ее крепко.
Теперь страха уже не было. И тошнота подступала лишь тогда, когда аэроплан проваливался в нисходящий воздушный поток.
Петр Николаевич торопливо озирался, точно стремясь как можно больше наглядеться.
«Ничего, Петр. Мы еще с тобой полетаем. И не хуже других!» — звучал в нем ликующий голос.
— Полетаем! — крикнул он громко, откликаясь своим чувствам. Стоякин не понял, покачал головой и повел аэроплан на посадку…
На земле ждала Петра Николаевича новая радость: пришла телеграмма от Наденьки о выезде из Нижнего Новгорода. Он сам, несмотря на протесты хозяйки квартиры, вымыл пол и прибрал в комнате, купил большую куклу для Маргаритки и погремушку для Петеньки, принес букет ландышей и сирени.
В цветочном магазине произошла встреча, которая его поразила необычайно. У стойкие цветами стоял Вачнадзе и говорил какой-то даме, склонившейся над корзиной с ландышами:
— Полюбуйтесь, Ксения Ивановна, какой матовый налет росы на сирени.
Дама засмеялась, и Петр Николаевич вздрогнул, до того знакомыми были и смех и голос спутницы Вачнадзе.
— Полно, Жорж! На сирени обыкновенная вода из чайника, а вовсе не роса.
Дама выпрямилась и, повернув голову, встретилась глазами с Петром Николаевичем.
— Ле-на… — невольно прошептали губы Петра Николаевича, но шепот оборвался и растаял под ее взглядом, в одно мгновение сменившем несколько выражений — и приветливость, и испуг, и радость, и тревогу.
— Здравствуйте, Петр Николаевич! — звонко проговорила она с явным намерением не дать ему говорить первому. Он поцеловал ее руку, почувствовав, как дрожат пальцы. — Я очень довольна, что вас встретила, — продолжала она. — Представьте, я уже давно здесь учительствую и как же это мы с вами не видались?
— Очень просто, — ответил Петр Николаевич сдержанно, — потому что я стал здесь обитать совсем недавно.
«Боже, как хороша она!» — думал он, любуясь ее лицом, фигурой и всем обликом ее в расцвете щедрой женской красоты.
«Значит, она приехала с Дальнего Востока и снова в опасности, в страшной опасности… Вот у кого надо учиться мужеству! Интересно, догадывается ли она, что я знаю о ней больше, чем она того желает? Догадывается. Иначе испуг не исказил бы так ее прекрасных черт в первую минуту неожиданной встречи. Но князь Вачнадзе! Почему он здесь с ней? Что общего между ними? Роман? Нет, Лена на это не пойдет. Он знает ее. Знает о ее любви к Даниле. Значит… и Вачнадзе тоже… Нет, не может быть!»
Вачнадзе сделал обиженную гримасу, что очень скрадывало смущение, разлившееся багровой краской на его лице, и произнес хрипловатым голосом:
— Представь, какая досада, Нестеров!.. Мы собрались с мадемуазелие Ксенией в Петербург на концерт Собинова. Приходим на вокзал, а нам говорят: «Извините, господа, поезда больше не ходят». «Это почему не ходят? По какому случаю?» — спрашиваем. «По случаю забастовки. Всеобщей. Сейчас по всей Руси пассажиры сидят на чемоданах и ногти грызут с досады». Ну, как тебе это нравится?
Петр Николаевич побледнел. Наденька с детьми сидит, верно, на какой-нибудь станции и дожидается, покуда окончится забастовка.
— Вот незадача! — вздохнул Петр Николаевич. — И угораздило же начать забастовку в тот самый день, когда ко мне жена с детьми выехала!..
И Лена и Вачнадзе невольно засмеялись, до того неожиданно наивно прозвучало это сетование Нестерова.
— Не спросились? — не сводя с Петра Николаевича внимательных глаз, проговорила Лена. — Впрочем, вам и вправду не до смеха.
— До свиданья! — бросил вдруг Нестеров и быстро вышел из цветочного магазина.
— Постойте, Петр Николаевич! — крикнула вдогонку Лена, но Нестеров уже захлопнул дверь.
Вачнадзе расплатился за цветы, и они вышли на улицу.
— Получилось скверно, — сказал Вачнадзе вполголоса. — Я не думал, что он знает ваше настоящее имя.
— Ничего ужасного, — ответила Лена. — Во-первых, такому легкомысленному офицеру, как вы, даме вовсе не обязательно открывать свое настоящее имя. Насколько мне известно, так поступают многие дамы при случайных знакомствах. Во-вторых, Нестеров — умный и честный человек. К тому же, мне известны его демократические настроения. Такие офицеры будут на стороне народа. Вам надо сойтись с ним ближе.
— Это верно, — задумчиво произнес Вачнадзе. — Человек он настоящий…
В это время Петр Николаевич уже выпрашивал коня у гатчинского военного коменданта. После долгих увещеваний комендант, наконец, сдался, и Нестерову подвели каурую широкозадую кобылу. Он мигом влетел в седло, и лошадь тяжело затопала копытами по дороге.
