Батарейцы сопровождали пляску одобрительным хохотком:
— Жарь, Олейник!.. Такой крали тебе и во сне не снилось!
— Давай, давай!.. Балалайки дармовые, подметки казенные!..
Олейник не отвечал. На лице его было выражение важного достоинства, а ноги ходили все быстрее и быстрее, будто принадлежали другому человеку.
Вдруг грянуло несколько гармоней, раздался залихватский свист и в круг ворвалось десятка полтора новых плясунов. Они вертелись волчками, по-хохлацки подпрыгивали высоко вверх и падали, выбрасывая попеременно то одну, то другую ногу.
Гоп! Кумэ, нэ журысь,
Туды-сюды повэрнись!
выкрикивали плясуны под задорный присвист из круга.
Ух! Ах! Пой, душа!
Кума больно хороша!
Высокий худой солдат часто-часто выбрасывал вперед ноги в обмотках и грубых, как булыжник, «чоботах». Рыжий немолодой батареец с круглым лицом, обсыпанным коричневыми веснушками, будто на него маляр тряхнул кистью, заломив назад папаху и подкрутив огненные усы, запел неожиданно тонким голосом и пошел по кругу, раскачиваясь утицей:
Батька рыжий,
Матька рыжа,
Сам я рыжий,
Рыжу взял,
Рыжий поп
Меня венчал!
Громкий смех заглушил звон гармоний и балалаек.
Петр Николаевич смотрел-смотрел, любовался-любовался да и сам пустился в пляс.
— Эх!.. Хорошо! — весело прикрикивал он, выбрасывая в стороны руки, как крылья.
Чуть поодаль тихонько переговаривались офицеры:
— Поглядите на командира батареи.
— Он с ума сошел. Право, с ума сошел!
Теперь уже вся батарея, будто и впрямь все с ума посходили от радости и веселья, плясала, прыгала, кричала, пела, хохотала…
Час спустя Петра Николаевича потребовал к себе командир бригады. Генерал хмурил седые брови и поминутно зло теребил темные усы.
— Поручик! — сказал он недовольно. — Ваше поведение наводит меня на печальные мысли. Да, да! Печальные! Хоть вам и очень весело, поручик!.. Сегодня, во время учений, ваша батарея выглядела не то как хохлацкая свадьба, не то как нижегородская ярмарка!
— Я полагал, ваше превосходительство, что в перерыве между учениями солдатам можно и повеселиться.
— Вот-вот! Повеселиться!.. Оттого и вы, офицер, командир батареи, пустились в пляс под балалайку вместе с рядовыми!
— Виноват, ваше превосходительство, — едва заметно улыбнулся Петр Николаевич, — хотя и не вижу в том ничего дурного.
Эта слабая улыбка, промелькнувшая на лице строптивого поручика Нестерова, вызвала у генерала еще большую вспышку гнева. И как всегда в подобных случаях, он перешел на свистящий полушепот, который, набирая силу, переходил в сиплый крик:
— Вы не видите ничего дурного и в том, что посягаете на воинский устав, обучая солдат называть вас «господин поручик» вместо «ваше благородие»!
Светлое и добродушное настроение исчезло. Глубокая морщина залегла меж бровями Петра Николаевича. Он понял, что за ним все время подсматривают и докладывают обо всем «странном» генералу.
— Вы зовете к себе в гости солдат, да еще вывесили в квартире преомерзительнейший плакат: «Чины оставлять за дверями». Что это значит?! Кто давал вам право на такие вольности?! Немедленно убрать!
Петр Николаевич теперь знал, кто обо всем доносит начальству. «Сегеркранц. Подлая душонка у этого капитана!»
— Поручик! Вы слышали мой приказ? Немедленно уберите вашу мазню насчет чинов!
Петр Николаевич побледнел, тихо ответил:
— Это невозможно, ваше превосходительство. В своей квартире позвольте быть хозяином мне.
Весь побагровев и задыхаясь от приступа негодования, генерал проговорил с глухой угрозой:
— Поручик! На первый случай… объявляю вам выговор за подрыв воинской дисциплины!
Едва унимая дрожь в голосе, Петр Николаевич произнес:
— Слушаюсь, ваше превосходительство. Разрешите спросить, наложена ли резолюция на мой рапорт о направлении меня для обучения в школу летчиков?
— Я еще не решил, как поступить с вами. Ступайте!..
Когда Петр Николаевич вышел из кабинета командира бригады, в приемной шагнул к нему навстречу капитан Сегеркранц.
— Ну как? Пропесочил старик? Не отчаивайтесь, мон шер… Он только грозен с виду, а на самом деле — добрейшая душа.
Птичье лицо Сегеркранца показалось Петру Николаевичу необыкновенно противным, и он сказал, не в силах сдерживать себя более:
— Вам, капитан, следовало бы служить в жандармском управлении. Вы сделали бы там карьеру!
Сегеркранц отшатнулся, как от удара. Петр Николаевич вышел, хлопнув дверью.
«Хорошо, что никто не слышал, — вздохнул Сегеркранц. — Но каков хам!.. Жаль, что в наше время нет дуэлей!»
Впрочем, Сегеркранц тут же поймал себя на мысли, что на дуэль с поручиком Нестеровым он, пожалуй, не отважился бы…
6
Во Владивостокской публичной библиотеке Петр Николаевич разыскал две удивительные книжки. Первая была написана мало известным автором, калужским учителем Циолковским (об этом рассказал ему библиотекарь) и называлась «Грезы о земле и небе». Вторая — «О парении птиц» — принадлежала перу московского профессора Жуковского.
Удивительно! Если «Грезы о земле и небе» поразили Петра Николаевича смелостью и красотой мечты о межпланетных путешествиях, которые со временем будет совершать человек, то книга «О парении птиц» захватила его наблюдательностью автора, глубиной и точностью инженерных расчетов.
«Да, профессор Жуковский прав, — думал Петр Николаевич, — головокружительный полет птицы и робкие полеты людей на первых, очень примитивных аэропланах подчинены одним и тем же законам механики, законам аэродинамики. Но как свободна, как чарующе красива и ловка в воздухе птица и до чего неуклюж и неловок еще в полете человек!..»
В эти дни созрела у Петра Николаевича мысль сконструировать самому аэроплан. Он видел уже его очертания, долгими вечерами производил расчеты. «Полетать бы самому… Тогда многое, что сейчас непонятно, стало бы ясным… Но что поделаешь с начальством: моим рапортом заняться недосуг, а читать доносы Сегеркранца изволит в любое время. И все же чую душой, быть мне летчиком. Быть!.. Не здесь, не в артиллерии призвание мое…»
Невыразимо радостно было предаваться любимой мечте, но артиллерийская служба требовала много внимания к себе, много сил. И никогда не позволил бы Петр Николаевич забросить батарею, оставить заботы о солдатах только потому, что возмечтал он об иной службе. Нет, он был честным, дисциплинированным офицером, хоть и возвел его командир бригады в ранг «нарушителя воинской дисциплины».
Петр Николаевич до мельчайших подробностей разрабатывал планы ежедневных учений, помнил ошибки каждого солдата батареи, знал, кто способен на подвиг, а за кем нужен недремный глаз командира.
Так незаметно подошло владивостокское лето, изобиловавшее частыми переменами: то стоит томительный африканский зной, то с Тихого океана набегут тучи, и сначала над Русским островом, затем над городом зашумит настоящий тропический ливень.
Девятая Восточносибирская артиллерийская бригада готовилась к инспекторскому смотру. Петр Николаевич, с горячностью сетуя на «сумасшедшее лето», не упускал ни одного погожего дня, чтобы не повторить с фейерверкерами и солдатами пройденный материал. Он не скрывал от солдат сложности предстоящих испытаний: боевая стрельба на дальние дистанции по закрытым целям требовала сноровки и отменной выдержки.
— И все-таки мы одолеем трудности, ребята! — говорил он, улыбаясь. — Да и то сказать: какой интерес в легком, не стоящем серьезных усилий деле? Никакого интереса! Орлы не ловят мух, не так ли? И вот вам мой совет, ребята: перед трудным никогда не сгибайся. К легкому не привыкай — сделаешься ленивым и безвольным. Сумей полюбить трудное, полюбить борьбу с ним, и тогда ты познаешь радость победы, тогда ты любой трудности смело и весело глянешь в лицо и скажешь: «Врешь, страшилище! Не ты меня, а я тебя одолею!»
