Наденька проснулась. Была глухая ночь, за окном медленно всхлипывал и робко стучал по стеклу осенний дождь.

И так пленительно-сладостны были только что посетившие Наденьку видения, так хотелось их продолжения, что она торопливо встала, босиком дошла до комода, достала из ящика синий гарусовый платок и надела его, спрятав уши и спутанные кудрявые прядки волос… Потом легла в постель, простодушно надеясь оказаться снова среди теплых, ласковых волн, под сенью алого паруса, снова чувствовать плечо Пети, слышать его песни.

Но сна больше не было. Сны не повторяются и не имеют продолжения. До утра плакал дождь, и Наденька плакала вместе с ним…

Странно, теперь вовсе не выглядело смешным это полузабытое девичье огорчение.

Хлопнула дверь. Пришел Петр с тяжелой связкой книг. Зябко поводя плечами, Наденька недовольно проговорила:

— Где ты пропадаешь до поздней ночи?

— Как не стыдно ревновать меня к пыльным книгам, — улыбнулся он, обнимая ее.

— Оставь! — Она отстранила его руки. — Ты похож больше на стряпчего, чем на офицера.

— А каким должен быть офицер? Пить вино, играть в карты и призывно звенеть шпорами, завидя хорошенькую женщину?

Петр Николаевич был сегодня в хорошем настроении. Но усталость брала свое: за ужином он ел вяло, неохотно.

— Все смеются… «Что это ваш супруг решил профессию переменить? Книгами обложился, умничает… Не в сельские ли учителя готовится?»

— Кто смеется? — спросил Петр Николаевич, настораживаясь.

— Сегеркранц…

Петр Николаевич поджал губы.

— Петя, вы поссорились?

— Нет. Мне просто до тошноты противен этот… самодовольный гусак!

Она проницательно посмотрела на мужа и, строгая, обиженная, сдержанно-гордая, спросила, разуверившись узнать не спрашивая:

— Петр, что ты… ищешь?

Ее грустный, полный упрека взгляд говорил: «Что ты скрываешь от меня, Петр? Почему так долго молчишь? Скрываешь ведь, признайся!»

Петр Николаевич только сейчас остро, с прихлынувшей болью почувствовал свою вину перед ней. Он жил наедине со своей мечтой, забыв о Наденьке, о ее чутком сердце, которое должно, наконец, оскорбиться его невниманием и замкнутостью. Он взял ее обеими руками за голову, привлек к себе.

— Дина… я молчал… Мне казалось, что я перестаю верить в свои силы. Путь изобретателя каторжно труден.

Наденька вздохнула горестно и вместе с облегчением, так вздыхают дети, когда обида улеглась, тучи прошли и солнце снова проглянуло в юной душе.

Петр Николаевич выпрямился. На лбу пробежала зыбь морщин.

— Ты помнишь последний наш вечер в Нижнем? Высокий Откос над Волгой и звезды, куда ни взглянешь — звезды, до которых, казалось, протяни руку — достанешь? Ты помнишь?

— Помню. Ты собирался на Луну и звал меня с собою, — улыбнулась Наденька уже с прежней доверчивостью.

— Мечтать легко. А когда начинаешь к мечте пробиваться…

— Ты хотел сделать аэроплан. Теперь передумал?

— Нет, не передумал. Надо прежде научиться летать. Понимаешь, Дина? Самому летать. Тогда мне легче будет построить аэроплан своей конструкции.

В глазах Наденьки вопрос сменился испуганным удивлением:

— Ты с ума сошел, Петрусь!..

Петр Николаевич улыбнулся ей, как улыбаются ребенку, когда он скажет милую глупость.

— Авиация — область новая, неизведанная. Одни зажигаются красотой ее будущего, другие не верят в нее, третьи — боятся.

Наденька метнула в него сверкнувшим слезой взором, впилась пальцами в мягкие, с шелковинкой, кудри его.

— Мне страшно, Петрусь!.. У тебя малокровие. Почему тебя потянуло вдруг на опасное это дело?..

— Почему Пушкин стихи писал? — ответил он вопросом же, вырываясь из ее теплых рук. — Впрочем, сравнивать себя с Пушкиным глупо…

Петр Николаевич лукаво подмигнул Наденьке, собираясь сообщить самое сокровенное:

— Я подал рапорт… Поедем в Петербург. А там у меня вырастут крылья!..

Лежа в постели, Петр Николаевич продолжал с восторженной, почти мальчишеской увлеченностью:

— Помнишь, как зачитывались мы в школьные годы Жюль Верном? Он уносил нас на воздушных кораблях фантазии в сказочные дали. Мы верили ему, как верили отцам. И хорошо делали, что верили! Подумай, сколь гениален этот удивительный человек, так ярко предвидевший Завтра!..

— Завтра из музыкального магазина придет японец. Если мы не раздобудем семидесяти рублей, он увезет пианино, — голос Наденьки притворно сонлив и спокоен.

Петр Николаевич ничего не ответил. Он долго лежал с открытыми глазами и с поющей, безоблачной душой…

Петр Николаевич шагал с бусолью под мышкой. За ним почтительно следовали командиры полубатарей, подпрапорщики, фельдфебели и фейерверкеры. Батарея развернулась фронтом к Владивостоку. У трехдюймовых пушек застыла прислуга.

Командир батареи подошел к бомбардиру-наводчику Олейнику.

— Сколько выстрелов произведено из твоего орудия?

— Двести шестнадцать, ваше благородие!

— Орудие еще совсем новое, — заметил Петр Николаевич.

— Так точно, ваше благородие! — снова гаркнул Олейник и, вытянув руки по швам, «ел глазами начальство».

— Быстро ставить прицел и обращаться с оптическим прибором умеешь?

— Так точно, ваше благородие!

— Расскажи о назначении и устройстве орудийной панорамы.

— Панорама служит для точной наводки орудия в цель. На ней имеется кольцо угломера. Это для горизонтальной наводки, ваше благородие…

Петра Николаевича коробило оттого, что этот смышленый солдат, оболваненный ужасной фельдфебельский муштрой, чуть ли не после каждого слова повторяет — «ваше благородие».

— Орудие к бою! — неожиданно громко скомандовал он. — Прицел семьдесят. Прямой наводкой. По отдельному кирпичному зданию. Гранатой!

Десятки офицерских и фейерверкерских придирчивых глаз следили за каждым движением Олейника. Вот он припал к своему орудию, оперся плечом на колесо. Быстро навел орудие, вогнал патрон, хлопнул затвором и взялся за шнур.

Петр Николаевич глянул на часы, потом склонился к орудию, проверил прицел.

— Сноровистый! — похвалил он расторопного бомбардира.

— Рад стараться, ваше благородие!

— Не нравится мне только, что ты то и дело повторяешь — «ваше благородие». Называй меня просто «господин поручик».

— Слушаюсь, ваше благородие! — выпалил Олейник.

Все номера не удержались от смеха. Засмеялся и Петр Николаевич.

Офицеры батареи многозначительно переглянулись. Фельдфебели и фейерверкеры недоумевающе и обиженно пожали плечами. «Чудно!.. По уставу нижние чины должны обращаться к младшим офицерам — „ваше благородие“, к старшим офицерам — „ваше высокоблагородие“, к генералам — „ваше превосходительство“. А тут командир батареи требует, чтобы солдаты называли его „господином поручиком“!..»

Петр Николаевич обошел весь строй, побеседовал с солдатами, потом громко скомандовал:

— Батарея, к бою!

Номера бросились к орудиям. Петр Николаевич сверился с компасом и приказал повернуть орудия на шестьдесят градусов.

— Шрапнелью!.. Прицел семьдесят пять!..

Оглушительно и часто захлопали затворы. Батарея была готова к команде «огонь!».

— Молодцы! Спасибо за службу! — повеселев, воскликнул Петр Николаевич.

Батарея дружно и раскатисто ответила:

— Ра-ады стара-аться, ва-аш-скоро-одь!..

Глаза командира батареи лучились ласково и задорно.

— Работе время, потехе — час, — сказал он. — Теперь можно и сплясать. Ну-ка, плясуны, три шага вперед!

Вся батарея сделала три шага вперед. Петр Николаевич изумленно поднял брови и расхохотался.

— Все — плясуны?.. Превосходно! Становись в круг!

Батарейцы образовали большой круг. Несколько солдат уже несли из палаток гармони и балалайки.

Первым вышел на середину Олейник, с уморительной серьезностью приглашая кого-то. Три балалайки задорно и весело заиграли «барыню». Маленький солдат с кривыми ногами от сиденья на широком седле артиллерийских лошадей, с презабавною добродушною улыбкою на курносом лице, не вышел, а прямо-таки выплыл навстречу Олейнику, по бабьи помахивая платочком и время от времени в сладостной истоме закрывая плутоватые глаза.