Трудно согласиться с Дружниковым, что донос Павлика на отца «можно считать доказанным фактом»{421}. Нет никаких независимых свидетельств о суде над Трофимом Морозовым, трудно даже найти подтверждение тому, что он действительно был председателем сельсовета. Кое-где встречается информация, что Трофим трижды занимал эту должность[264], но он не фигурирует в этом качестве ни в каких опубликованных или неопубликованных отчетах. Единственное письменное свидетельство о его пребывании в этой должности датируется 21 апреля 1930 года (сейчас находится в городском архиве Ирбита, который до 1931 года был административным центром Тавдинского района): Трофим Морозов просит освободить его от должности председателя сельсовета, ссылаясь на малограмотность и напоминая, что он согласился занять это место только на время{422}. Если верить этому документу, Трофим действительно был председателем сельсовета в 1930 году, но нет никаких свидетельств, что он занимал эту должность в более позднее время. Подготавливая к печати материалы дела Н—7825, сотрудник архива ФСБ попытался отыскать дело Трофима Морозова в Екатеринбурге. Ему сообщили, что оно сгорело во время пожара в 1950 году{423}, так что и с этой стороны никаких подтверждений. Неясно даже, какая статья Уголовного кодекса была предъявлена Трофиму Морозову. В материалах дела есть упоминания о «ссылке на десять лет» [206] — такому наказанию чаще всего подвергались кулаки. Это серьезная мера (формулировка «десять лет без права переписки» служила эвфемизмом смертной казни), в то время как статья Уголовного кодекса, относящаяся к подделке официальных документов, предусматривала максимальный срок в 5 лет, и лишь подделка монет и банкнот — высшую меру{424}. Конечно, Трофима могли судить по одному из пунктов 58 статьи, но полное отсутствие публичности при осуждении «врага народа» выглядит очень необычно.
В папке Н—7825 есть многочисленные ссылки на дело Трофима Морозова. Но почти все они восходят к поздней стадии следствия и очень непоследовательны. 13 ноября Арсений Силин заявил: «А то что он (Павел) выказывал на своего отца и еще на кого я об этом не знал»[197]. В допросах на более ранней стадии только один свидетель упоминает о доносе — сама Татьяна Морозова в показаниях против семьи мужа: «сын на сел [наш. — К.К.] 13 лет был пионером и доказал что отец продает документы за что мужа моего посадил[и], и тогда отец и мат моего мужа стал сердит на моего сына что он доказал на отца и грозилис зарезать моего сына такая злоба тянулас до сих пор и было дело что племянник мой зло внук моего свекра внук Морозовых побил» [1]. Позже свидетельства о доносе на Трофима, помимо рассказов Татьяны, появляются в самообвинениях Сергея и Ксения Морозовых.
Татьяна сыграла значительную роль в очернении своего мужа и его семьи и быстро заслужила у властей репутацию надежного источника информации. Павел Соломеин в статье «Как умер Павлик», напечатанной во «Всходах коммуны» 27 октября{425}, не подвергая никаким сомнениям правдивость рассказа Морозовой, воспроизводит ее слова о том, что она видела, как Данила избил Павлика, и что сама она отсутствовала в деревне 3 сентября. На суде в декабре 1932 года мать убитых мальчиков выступала официальным свидетелем обвинения. В газетных публикациях и книгах о Павлике ей отводилась роль своеобразной деревенской мадонны: на иллюстрациях Татьяна обычно изображалась в простом белом платке и с выражением глубокого страдания на лице{426}. Позднее она получила немалую выгоду от славы своего сына. Ее приглашали на мероприятия в родном крае, посылали в Москву и другие места на встречи с пионерами. После войны, вплоть до своей смерти в 1983 году, Морозова жила в Алупке, на привилегированном курорте в Крыму, откуда регулярно ездила в Артек — самый престижный в СССР пионерский лагерь. А задолго до этого (вскоре после убийства и суда) переехала из Герасимовки в Тавду, где ее младшие сыновья могли получить более качественное образование и где она, по рассказам местных жителей, с которыми говорил Юрий Дружников, жила в комнате, предоставленной ей ОГПУ, и пользовалась спецснабжением{427}.
Конечно, Татьяна вряд ли представляла себе такое блестящее будущее, но вполне вероятно, что руководители следствия обещали ей вознаграждение за дачу нужных показаний. Женщина должна была понимать грозящую ей опасность в том случае, если бы на нее пало подозрение в убийстве или хотя бы в соучастии в нем, как это случилось с ее свекровью Ксенией. Соответственно у Татьяны были все причины поддерживать обвинения в адрес сестры ее мужа, даже если бы он, по слухам среди местных жителей, не бросил Татьяну и не сбежал к другой женщине. Впервые донос Павлика на отца упомянут в контексте длинного повествования об отношениях Татьяны с родителями мужа: «я с ним дружбы не имела потому что я жила за ихним сыном замужной и в 1931 году я с ним разошлась а потом мой муж стал издават документы ссыльным» [1]. Нельзя исключить, что вся история придумана в отместку мужу и его семье. Однако, с точки зрения следователей и суда, эти показания отличались «честной прямотой» и искренностью, а Трофима выставляли в неприглядном свете. В то же время далеко не все разделяли высокую оценку матери братьев Морозовых. Похоже, она не пользовалась популярностью в Герасимовке и производила неприятное впечатление на многих из тех, кто встречался с ней в более поздние годы, когда всенародная слава Павлика сделала знаменитой и ее[265].
Конечно, аргументы, основанные на отсутствии свидетельств, нельзя назвать непререкаемыми. Возможно, Трофим Морозов, несмотря на свое нежелание, все же занимал должность председателя сельсовета несколько раз — подробной информации о том, кто возглавлял сельсоветы в Тавдинском районе в начале 1930-х, не сохранилось. Не исключено также, что Трофим находился на этой должности в конце 1931 года, когда подделка документов для раскулаченных и спецпоселенцев была среди председателей сельсоветов достаточно распространенным правонарушением. Можно допустить, что Морозова изобличили в подделке документов, отдали под суд и приговорили к ссылке или к заключению в тюрьме или лагере. Подобное развитие событий представляется вполне вероятным в политической и культурной атмосфере, царившей тогда в Тавдинском районе. Однако даже если принять эту версию, нет никаких доказательств, что на Трофима донес его сын. Архивы секретных служб свидетельствуют, что власти обычно узнавали об изготовлении поддельных документов на противоположном конце цепочки — по ходившим в лагерях спецпоселенцев слухам о тех, кому удалось получить подобные бумаги. В любом случае председатели колхозов легко наживали себе врагов и доносы на них были обычной практикой{428}. Кроме того, они первыми подпадали под удар, когда процесс коллективизации шел слишком медленно. Может быть, Трофима выслали заодно с Арсением Кулукановым, считавшимся его приятелем, когда тот получил свой пятилетний срок ссылки. Как видно, необязательно предполагать донос со стороны сына и искать запутанную семейную драму, чтобы объяснить, каким образом гнев властей мог пасть на Трофима Морозова. Вышесказанное, разумеется, полностью не отметает предположение, что идейный мальчик, стремясь навести порядок во всем мире, прибегнул в достижении своей мечты к такому средству, — внутрисемейные доносы широко практиковались в 1920—1930-х годах. Тем не менее подтверждений этому нет, и можно лишь вновь повторить: получи советская пропаганда такой подарок на самом деле, она бы не обошла его молчанием.
