Но, рассуждая об идеологической подоплеке и художественной, вымышленной природе следственных и судебных записей, нельзя забывать, что речь идет о живых людях, подвергавшихся физическому и психическому давлению. Почти все без исключения протоколы представляют собой вполне складные повествования, подписанные свидетелем или подозреваемым. Способы получения информации во время допросов нигде не описаны, но из некоторых материалов Федченко видно, что он широко использовал наводящие вопросы[108]. Этой же цели (навязать готовый ответ) служит излюбленный прием всех следователей — очная ставка. Главным образом его применяют, когда один из подозреваемых уже начал «рассказывать правдивую историю», а другой еще сопротивляется. Например, на ранней стадии следствия Данилу Морозова, на тот момент настаивавшего на своей невиновности, свели с его дедом, который уже успел показать: Данила, мол, подозрительно рано узнал, что мальчиков зарезали и сколько ударов ножом им нанесено [21].
Были и другие способы получить желаемые ответы. Без сомнения, следователи применяли неофициальный прием, в современной американской юридической системе известный как «сделка с обвиняемым»: обвиняемому предлагали признать свою вину или дать показания на других в обмен на более мягкий приговор. Прямо о таких «сделках» в протоколах не говорится, но намеки на них можно найти, и в связи с освобождением Химы Кулукановой или оправданием Арсения Силина, и в связи с некоторыми подробностями в показаниях других обвиняемых. Так, 6 ноября Сергей Морозов сказал Федченко: «по приходе домой и скинув окровавленное платье у нас не было намерения выстирать его с тем чтобы уничтожить следы преступления» [179об. — 180]. Легко предположить, что следователь сказал Сергею (покривив душой): если тот сам признается в непреднамеренном убийстве, наказание будет менее суровым, чем если другие засвидетельствуют, что он участвовал в заранее спланированном преступлении[109].
В протоколах нет упоминаний об избиениях на допросах, но можно догадаться, в какие дни применялось насилие. Например, на ранней стадии следствия Данила Морозов и Ефрем Шатраков, оба отрицавшие участие в убийстве, вдруг изменили свои показания на промежуточном допросе [22об., 24об.]. Первого допрашивал Иван Прокопчук, второго — Яков Титов. Позже Ефрем утверждал, что его били, это утверждение было, видимо, признано трибуналом на показательном суде [234об.].
Второй случай, когда в процессе следствия скорее всего применялось насилие, связан с прибытием оперуполномоченного Федченко из Нижнего Тагила. Уголовное следствие установило применение побоев по отношению к Ксении Морозовой [264об.]. Это же подтверждает медицинская справка от 6 ноября: «Тов. Морозова была произведена операция видения яичника. Настоящее время рана подживает требует излечения через день Морозова имеет резко выраженную старческую дряхлость 6.XI. 1932 Врач (нрзб.)» [190].
5 ноября Ксения Морозова подверглась допросу, на котором присутствовал не только Федченко, но и оперативный работник ОГПУ по фамилии Трусов. Последний засвидетельствовал, что слышал, как Сергей сказал, что он и Данила «покончили» с мальчиками [173]. В других протоколах также прослеживается связь между признаниями подозреваемых и присутствием на допросе более чем одного сотрудника органов[110]. Точности ради надо сказать, что по закону признание должно быть засвидетельствовано несколькими лицами: так, протокол о признании своей вины Данилой от 6 ноября подписан Арсением Силиным, а также Андрианом Искриным и Лихобабиным, заместителями уполномоченных ОГПУ. Однако трудно себе представить, что работники ОГПУ на допросах бездействовали. Сам факт того, что медицинское свидетельство Ксении выписано на следующий день после допроса в присутствии нескольких сотрудников органов, подтверждает гипотезу о применении грубой силы с целью выбить признание.
Садизм тем не менее был для сотрудников органов не самоцелью, а способом заставить заключенного рассказать «правильную историю». Допросы являлись актом ритуального унижения: подозреваемых сталкивали с помощью противоречивых показаний и заведомо ложных признаний, люди теряли свое «я» и соглашались на «перевоспитание». «Виновных» (а по логике процедуры дознания никто из подозреваемых не мог считаться невиновным) следовало довести до безоговорочного самоотвержения и признания всемогущей силы власти. Согласно протоколам, Данила Морозов достигает этого состояния к концу процесса, когда «просит пролетарский суд судить по закону» [232]. Высказанная Арсением Кулукановым просьба о снисхождении, а не о наказании означала, что уроки дознания усвоены не до конца. Кулуканов отказался делать на допросах какие-либо признания, в то время как остальные подсудимые робко повторяли слова, вложенные им в уста. Именно он бросил вызов следствию, подав на апелляцию после оглашения приговора.
Парадокс, однако, состоит в том, что признание вины не подразумевало прощения. Кулуканова приговорили к расстрелу, но тот же приговор получил и Данила. Процесс очищения требовал, чтобы сломленные на допросах враги не только повторяли на суде все, что им прикажут; он требовал их физического уничтожения — «ликвидации как класса». Похоже, ни у кого в зале суда оглашенный приговор не вызвал протеста, несмотря на некоторые нестыковки и даже противоречия, обнаружившиеся по ходу процесса. «Народные обвинители» произнесли заключительные речи, от имени всего советского народа требуя наказать подсудимых по всей строгости закона. Защитник, не игравший вообще никакой роли в разбирательстве, сложил с себя даже формальную ответственность за обвиняемых. А когда вердикт был зачитан, собравшийся в зале суда народ, по словам газеты «Рассвет коммуны», выразил свое «единогласное одобрение» вставанием и пением «Интернационала».
Итог судебного процесса отвечал всем ожиданиям следователей.
Смертный приговор был вынесен и — после отклонения апелляции — приведен в исполнение 7 апреля 1933 года[111] [240]. Это стоило немалых усилий: требовалось добыть, а точнее говоря, выбить из обвиняемых необходимые свидетельства, переработать их, а в некоторых случаях и выдумать. Нельзя было представить это убийство в виде случайного проявления жестокости, исхода бытового имущественного конфликта из-за конфискованного ружья или седелки. Следствие стремилось истолковать убийство Морозовых как политическое событие, как убийство активистов. А такое преступление требовало идеологически подходящих исполнителей — кулаков. Подозрение естественным образом сосредоточилось на Арсении Кулуканове и Арсении Силине, так как ранее оба привлекались к суду по антикулацкой линии. Шатраковы, которые слыли кулаками только среди местных жителей, намного хуже вписывались в эту роль.
Большим подарком для следователей стало то обстоятельство, что главные «подозреваемые кулаки» оказались свойственниками братьев Морозовых, т.е. членами патриархального клана, с которым боролся Павлик. То, что Кулуканов и Силин были зятьями Сергея Морозова, постоянно подчеркивалось в ходе следствия — смысл здесь заключался в том, чтобы представить Морозова главой клана, или, как таких называли в деревне, «большаком». Никто из тех, кто расследовал дело, не удосужился задуматься над тем неудобным обстоятельством, что второй зять Сергея Морозова — Денис Потупчик — оказался ценным помощником следователей, а дочь Морозова Хима Кулуканова предпочла свидетельствовать против отца. Все это вскрывало неприглядную истину: в эпоху подспудной гражданской войны патриархальный сельский клан совсем не отличался сплоченностью, вопреки утверждениям следователей.
«Кулацкий заговор» не фигурировал в протоколах первых допросов, но к тому моменту, когда Спиридон Карташов завершил сбор свидетельских показаний, эта версия уже оформилась. А разрабатывалась она на допросах, проводимых Быковым с середины сентября до начала октября. В этот период сложилась основная часть весьма скудной доказательной базы, состоявшей главным образом из описей имущества подозреваемых. И все же для завершения дела потребовались еще две стадии расследования. И не потому, что следствию были необходимы качественно новые материалы, — как мы уже знаем, за это время добавился только один судебный протокол. Частичной причиной этой задержки стали репетиции показательного процесса с подсудимыми, направленные на то, чтобы принудить их сделать официальные признания. Но важнее всего другое: убийство Морозовых, которое в середине сентября значилось событием районного масштаба, к концу октября приобрело всесоюзное значение. Оно привлекло внимание журналистов — членов ЦК комсомола. Эти авторы обрушили свои заранее заготовленные обличительные статьи на головы «инертных» и «некомпетентных» провинциальных недотеп, которые вели это взрывоопасное дело, и в конце концов, как и в случае с Гришей Акоповым, придали суду по делу об убийстве Морозовых общенациональный статус. Больше того, как мы увидим в следующей главе, им удалось сформировать общественное мнение, вызвать массовые требования крови преступников и начать прославление Павлика Морозова как советского святого.
