«Последовала смерть отношения 4-х ножевых ран 1) рана поверхностная на грудной клетки справой стороны в области 5— 6 ребра, рана 4 сат. 2)я рана тоже поверхностная [нанесена в] подложечную область 3)я рана Слевого Боку в живот под реберную область размером 3 снт через которую вышло часть кишки 4-я рана справого бока на растоянии 3 сант у партовой связки[78] рана 3 ст. через которую часть кишек вышло на ружу через которые и последовала смерть. Кроме того улевой руки по линии Большого Пальца нанесена ножевая рана размером 6 сантиметров» [11/об.].

Материалы обследования тела Федора содержат еще меньше информации. Отчет об обследовании его трупа, написанный на клочке обычной бумаги, представляет собой просто перечень ран: «Нанесеная смертельная рана с его левой стороны ножом ниже уха рана размером 2 ст. (сантиметра)-я рана с Правого Бока в живот ниже последнего ребра сантиметра на 3 размер рана 1 чт. Через которую часть кишок вышло на ружу, от чего и последовала смерть. Кроме того у правой руки по выше кистевого состава на расстоянии 4-ых сантиметров с на ружной стороны на насена ножом рана размером 4 смра (курсивом выделено в источнике. — К.К.)» [7:].

Недостатку профессионализма, с которым был произведен осмотр трупов и записаны его результаты, не приходится удивляться. В ранний советский период санитарами по большей части работали люди, чье образование ограничивалось несколькими классами начальной школы и ускоренными курсами по медицинской практике, на которых в основном учили оказывать первую медицинскую помощь[79]. Криминологические лаборатории появились в Советском Союзе в 1920 году, и такие экспертизы, как, например, исследование материала под ногтями, были вполне распространенной практикой в то время[80]. Но лаборатории находились далеко от Герасимовки, и деревенский милиционер едва ли слышал об исследованиях такого рода и знал, как использовать их результаты[81].

Куда более удивительным представляется отсутствие судебной экспертизы на более позднем этапе. Районный уполномоченный Быков, проводивший расследование в Тавде, очевидно, имел какое-то образование и бюрократический навык (он довольно грамотно и аккуратно писал и, в отличие от других, всегда ставил на протоколах дату и подпись). Быков предпринял некоторые попытки снабдить следствие необходимыми уликами, например велел своему подчиненному скопировать часть протоколов из судебного дела отца Павлика Морозова, что бы оно собой ни представляло [113]. Но и Быков не прибегнул к судебной экспертизе. Единственное исследование произвели в начале ноября (т.е. по прошествии двух месяцев после совершения убийства), когда к делу подключился следователь из Нижнего Тагила Федченко. Одежда и ножи, найденные в доме Сергея и Ксении Морозовых, были отправлены лаборанту на химическую судебную экспертизу. Эксперт попытался с помощью ультрафиолетового луча получить флуоресцентную реакцию, чтобы подтвердить наличие крови на одежде, а также с помощью «едкого калия» выделить шарики гемоглобина [205].

Мало того, что число проведенных экспертиз приближалось к нулю, следствие практически полностью проигнорировало результаты единственного осуществленного исследования. Так, опыты с гемоглобином и флуоресцентной реакцией на одежде дали, к большому разочарованию сотрудников ОГПУ, отрицательный результат. В ответ ОГПУ выдвинул совершенно абсурдную идею протестировать воду, в которой эта одежда стиралась[204]. Судебный эксперт дал вполне определенное заключение: «На основании исследования следует сделать вывод, что на вещественных доказательствах: рубашка, брюках и ножах кровь не обнаружена» [205]. Несмотря на это, одежда и ножи фигурировали в обвинении в качестве вещественных доказательств [213]. Таким же образом тест, на скорую руку проведенный Быковым 16 сентября, показал, что найденные у Морозовых замоченные штаны с гипотетическими пятнами крови, впору Даниле Морозову, а не его деду[83], но этот факт не приняли во внимание на более поздних этапах следствия. В то же время в этой дикой истории с переодеванием к бредовому утверждению Данилы, что штаны-то его, но в день убийства их носил дед, следователи отнеслись со всей серьезностью[82] [177]. Без внимания остался и тот факт, что 7 сентября труп Павлика все еще был окоченелым, — это наводит на мысль, что убийство произошло не 3 сентября, а позднее (впрочем, окоченение могло продлиться из-за низкой окружающей температуры по ночам)[83]. Следствие не придало должного значения и без того очень поверхностным медицинским обследованиям обвиняемых. «Анкета для арестованных, выполненная на Сергея Морозова 16 сентября 1932 года» (т.е. через неделю после того, как его в первый раз заключили под стражу), указывала на его «старческую дряхлость» [136об.]. То же записано и в анкете на Ксению Морозову [133]. Исходя их этих фактов, можно предположить, что на начало сентября они вряд ли были крепкими, замышляющими злые козни стариками, какими их изображает следствие на своих поздних стадиях, когда Морозовым-старшим приписывалась важная роль в организации убийства. Но правоохранительные органы мало интересовались вопросами физиологии. Следователей вообще не особенно заботила фактическая сторона дела. Их не волновали такие бытовые мелочи, как, например, установление точного времени убийства. Согласно показаниям, которые в разное время давала Татьяна Морозова, мать Павлика и Федора, она уехала из Герасимовки 2 сентября, а вернулась только 5-го, когда и обнаружила исчезновение детей. Таким образом, теоретически мальчиков могли убить в любое время суток 4 сентября или ранним утром следующего дня. Однако никому из следователей даже не пришло в голову принять во внимание такую версию. В какой-то мере это объясняется здравым смыслом и знанием местности: поход за ягодами не мог продолжаться больше одного дня, а если бы дети заблудились в лесу, рядом с их телами не оказалось бы полных корзин — дети съели бы ягоды для поддержания сил. Так что факт рассыпанных ягод вокруг обнаруженных тел дает возможность предположить, что мальчики возвращались в деревню в субботу во второй половине дня. И тем не менее поспешность в определении 3 сентября как безусловной даты убийства связана с общим намерением следствия рассматривать это преступление в качестве результата заранее разработанного плана. Убийцы, кем бы они ни были, видели, как мальчики уходят из деревни, и, зная, что Татьяна уехала в Тавду, воспользовались представившимся случаем.

Уверенность в том, что убийство было совершено 3 сентября, в свою очередь, породила довольно примитивный способ отбора подозреваемых. Любой, кто мог предъявить алиби на этот день, выводился из-под подозрения или по крайней мере из круга главных подозреваемых. В частности, это относится к Дмитрию Шатракову, который обнаружил тела во время поисков мальчиков в лесу. На ранней стадии следствия Данила Морозов утверждал, будто убийство совершено братьями Дмитрием и Ефремом Шатраковыми и что он сам видел их с окровавленными руками [22]. Однако для следователей эта версия потеряла достоверность, как только выяснилось: Дмитрий может представить письменное подтверждение того, что на протяжении всего дня 3 сентября он находился на призывном пункте[84] [65]. Алиби также помогло Артемию Силину, который, хотя и был привлечен к суду как соучастник убийства, никогда серьезно не рассматривался в качестве главного подозреваемого, поскольку утверждал, что оставался в Тавде между 3 и 5 сентября (в подтверждение он не представил никаких документов, но ему поверили на слово) [98об.].

Во многом следствие исходило из добровольных показаний Татьяны Морозовой, которые она дала утром 6 сентября коллеге Титова, участковому Суворову. Она утверждала, что была в ссоре с семьей своего мужа, поскольку рассталась с ним, узнав, что он выдавал кулакам фальшивые документы, и потому еще, что они злились на Павла за донос на отца: «И тогда отец и мат моего мужа стал сердит на моего сына что он доказал на отца и грозилис зарезать моего сына такая злоба тянулас до сих пор и было дело что племянник мой зло внук моего свекра внук Морозовых побил моего сына назло» [1].