Смолин, словно очнувшись от сна, поднял голову и взглянул на него.

— Предстоят серьезные дела, Григорий Харитонович. Я не знаю, как оцениваете вы свою деятельность за этот год. А я… я допустил в своей работе непростительные ошибки, за которые расплатились жизнью два моих лучших сотрудника…

— Ну, при чем же тут вы, Евгений Николаевич? — пробормотал Калашник, не глядя на Смолина. — Совпадение обстоятельств…

— Обстоятельства совпадают неблагоприятно в тех случаях, когда руководители упускают эти обстоятельства из виду, отвлекаясь факторами, не имеющими отношения к работе. — Смолин поднял руку, посмотрел на погасшую папиросу и отбросил ее прочь. — Словом… я не собираюсь предаваться бесплодному самобичеванию, но и не намерен закрывать глаза на свои промахи… Предстоящей работой придется искупить все… И вам, Григорий Харитонович, как мне кажется, следует вплотную включиться в наше общее дело.

Калашник остановился в недоумении. Такая прямая и ясная формулировка того, что пока еще шевелилось в самых глубинах его сознания, задела его самолюбие.

— То есть, как это… в общее дело? — проворчал он, нахмурив лохматые брови.

— Так, в наше общее дело, — спокойным, утомленным голосом повторил Смолин. — Я надеюсь, вам стало, так же как и мне, понятно, что наше с вами соревнование — это детская игра по сравнению с тем, что выросло между нами и нашими зарубежными соперниками. Они ведь добиваются тех же результатов…

Калашник слушал, расставив ноги, засунув руки в карманы и недовольно сопя.

— …И мы сможем одержать верх над ними, только сплотив наши силы, — закончил Смолин.

Калашник шумно откашлялся.

— И что же вы собираетесь делать… при моем содействии? — спросил он мрачно.

Смолин ответил не сразу. Калашник, ожидая ответа, стоял перед ним неподвижно, в той же позе — расставив ноги, засунув руки в карманы, опустив голову и мрачно глядя из-под нахмуренных бровей.

— Я полагаю, — заговорил, наконец, Смолин, — что сейчас самое главное — не дать противнику понять, в каком пункте мы добились перспективных результатов. Противник знает, что мы ведем работы на Мурмане, на Дальнем Востоке и на Черном море. Но нет никаких оснований полагать, что он осведомлен в том, что же мы считаем главным из достигнутых нами успехов. Его сведения фрагментарны и противоречивы. Теперь противнику будет гораздо труднее нам мешать, — он обнаружил себя, и за ним, я надеюсь, будет установлено наблюдение. Вот наше преимущество. И каковы бы ни были помехи в нашей работе, мы будем — продолжать эксперименты до тех пор, пока не добьемся окончательного результата. А тогда уже никакая сила не сможет помешать нам реализовать свой успех.

— Извините… А не могу я узнать, каковы же результаты ваших исследований? Вы все еще возитесь с этой… филлофорой?

— Нет. Та культура, которую мы вам демонстрировали, погибла…

Звонок телефона прервал Смолина на полуслове. Калашник медленно пересек комнату и подошел к аппарату.

— Вас, — протянул он трубку Смолину. Евгений Николаевич быстро встал с кресла и почти подбежал к аппарату.

— Слушаю. Да, я слушаю… Так. Неужели?.. Впрочем, я так и предполагал. Море не сохраняет следов — это самая лучшая дорога для преступников… Да… Так… Благодарю вас… Обязательно… До свидания.

Смолин повесил трубку и подошел к Григорию Харитоновичу, стоявшему у окна.

— Колосов, — ответил он на вопросительный взгляд Калашника. — Сообщает, что на Большом берегу обнаружены следы нападения на Петрова. Тело не найдено. Следы обрываются у берега. Повидимому, нападавшие вывезли его в море, чтобы замести следы преступления. Надо немедленно отправляться в лабораторию. До свидания.

— Будьте здоровы, — ответил машинально Калашник.

Он еще долго стоял у окна, рассматривая потоки людей, медленно текущие мимо гостиницы, ерошил волосы, что-то бормотал и постукивал пальцами по подоконнику.

Снова затрещал телефон. Калашник снял трубку.

— Еще одно поражение, — услышал он голос Смолина. — Материал для постановки культур исчез.

— Каких культур?

— Да тех самых, над которыми работал Петров до исчезновения.

— Не может быть! Кража?

— Очевидно, так. Пропала золотая ветвь. А культуры золотой бактерии в лаборатории уничтожены.

— Но ведь она же заполнила все море!

— Попытаюсь что-нибудь предпринять. Но на успех не надеюсь. Если эта бактерия существовала в симбиозе с водорослями, то мало надежд, что она способна долго существовать самостоятельно.

— Вы сообщили Колосову?

— Сообщил. Да что толку. Море не сохраняет следов.

Петров долго лежал неподвижно, устремив глаза на потолок и стараясь отвлечься от ощущения невыносимой жажды. Но воображение предательски рисовало ему воду во всех видах: текущую бурной струёй из крана, колеблющуюся в запотевшем от холода графине, медленно льющуюся в стакан из бутылки. Это было нестерпимо. Казалось, что рот, пищевод и желудок медленно покрываются жесткой, шершавой коркой, трескающейся, как земля, сохнущая на солнце. Пить, пить!.. Каждая клетка его тела сжималась от смертельной нехватки влаги. Он сжимал кулаки и кусал губы, сдерживая накипающее бешенство.

В комнате стало темнеть. Повидимому, солнце село. Сколько часов прошло со времени его обеда, Петров не знал, но ему казалось, что пытка продолжается много суток. Его терзало страшное, первобытное ощущение жажды.

Засов загремел. Петров не пошевелился.

Опять противно завизжала дверь. Петров не открыл глаз, когда его тела коснулась нога вошедшего.

— Ну? — услышал он тот же голос.

Петров молчал.

— Будете говорить?

Петров открыл глаза, увидел темное лицо с ястребиным носом и снова опустил веки. Внезапно заклокотавшая в нем злоба пересилила даже невыносимое ощущение жажды.

— Значит еще рано… — сказал Смит. — Вы еще не почувствовали в полную силу, что это такое. Подождем, нам торопиться некуда.

От хлынувшей к сердцу ненависти, от сознания своего бессилия Петров потерял сознание. Когда он очнулся, в комнате было совсем темно. Он не чувствовал своего тела, оно исчезло, оставив только одни острые, как пилы, разрывающие рот и горло, боли. Сознание опять стало затуманиваться. Он слышал глухие голоса за стеной, звуки шагов, грохот засова и стук дверей. Потом все исчезло…

…Он очнулся в глубоком мраке. Горло его пересохло. Язык лежал во рту, словно чужой шершавая, суконная его поверхность царапала нёбо. Болела нестерпимо голова.

Из-за стены глухо доносились какие-то звуки. Потом загрохотал засов. Сквозь щель приоткрывшейся двери в лицо Петрову ударил свет фонаря. Дверь с визгом распахнулась. На белой стене закачались два силуэта: один низкий, тонкий, с вытянутой головой, другой высокий, широкоплечий, с большим квадратным черепом и торчащими усами. Фонарь осветил вошедших — Петров узнал человека с металлическим голосом, назвавшего себя Смитом. Широкое бульдожье лицо второго было ему незнакомо.

— Ну? — услышал Петров противно звенящий баритон.

Петров, не поднимаясь, посмотрел исподлобья на вошедших и ничего не сказал.

— Ну? — повторил баритон.

— Что вы от меня хотите? — спросил Петров и не узнал своего голоса: так глухо и сипло прозвучал он в гулкой тишине.

Смит поставил фонарь на пол, оглянулся, как бы ища на что сесть, и присел на корточки. Высокий безмолвно стоял рядом, широко расставив ноги и опустив бульдожью голову.

— Самые краткие сведения о содержании вашего открытия, — тихо, но отчетливо потребовал Смит.

— Какого… открытия? — спросил Петров со злобой.

— О котором вы телеграфировали профессору Смолину. Не стоит отпираться.

— А разве я… телеграфировал Смолину об открытии? — вяло возразил Петров.

Он закрыл глаза, чтобы незаметно для врага пережить охватившее его вдруг волнение. Текст телеграммы стоял перед его глазами. Нет, ни о каком открытии в ней не было ни слова.

— Да, в вашей телеграмме об открытии не было упомянуто, — согласился Смит. — Но два месяца назад некий Крушинский, опыты которого вы пытались воспроизвести, также посылал телеграмму профессору Смолину. И в ней достаточно отчетливо была выражена мысль об открытии — ошеломляющем открытии, Аркадий Петрович.