— Однако, — Калашник усмехнулся, — вы рискуете…

Ольга подняла брови, но не ответила. Ей послышались какие-то звуки из коридора. Она приоткрыла дверь, просунула в нее голову, прислушалась. Было тихо. Она вышла в коридор, подбежала к лестнице, постояла, напряженно слушая, несколько минут, и снова вернулась к Калашнику, застывшему у стекла аквариума.

— Ну, а… как с накоплением золота? — спросил Калашник.

— Думаю, что рано или поздно Евгений Николаевич добьется того, что нам нужно. Пока еще накопление идет недостаточно интенсивно, но оно уже в двести раз превышает свойства исходной формы.

— Алхимия!.. — пробормотал Калашник, отходя от стекла и оглядываясь по сторонам. Ну, так вот. Я полагаю, что любой из аквариумов можно приспособить для ваших опытов. В каждом концентрация живого вещества такая, что вода, очевидно, будет быстро насыщаться этим вашим… ферментом.

— Да, да, — ответила Ольга машинально. Сердце ее забилось. Ей почудилось, что она слышит голос Смолина. Она уже не понимала, что говорил Калашник. Да, это его голос… Звуки шагов на лестнице. Дверь распахнулась.

На пороге появился профессор Смолин. Он бросил быстрый взгляд на Ольгу, перевел глаза на Калашника. Лицо его стало каменным.

— В чем дело, Ольга Федоровна? — спросил он резко. — Почему здесь посторонние?

Ольга вспыхнула. Смолин никогда не говорил с ней таким тоном. Она посмотрела на него умоляющим взглядом. Но Калашник предупредил ее.

— Ольга Федоровна показывала мне культуры по моей просьбе, — сказал он угрюмо. — Я не подозревал, что вы можете иметь что-либо против этого. Впрочем… это ваше дело.

Он стремительно пошел к двери, так что Смолин невольно посторонился.

— Это, конечно, мое дело, — с яростью повторил он слова Калашника. — Но я не понимаю смысла таких посещений при вашем… отношении к моей работе. И имею право трактовать его определенным образом.

Калашник остановился в дверях. Повернул посеревшее, искаженное лицо к Смолину.

— Полагаю, что это посещение будет последним, — сказал он хрипло. — Можете трактовать его, как хотите!

Он оттолкнул стоящего на дороге Петрова и вышел, хлопнув дверью.

Рабочий день Петрова неизменна начинался с посещения аквариальной. Он обходил все аквариумы, осматривал растения, брал несколько экземпляров из каждого бассейна, чтобы сделать анализы и измерения скорости роста, и фиксировал в дневниках все изменения, происшедшие за ночь. Драгоценные культуры гигантской водоросли Аркадий обычно рассматривал последними. Они были в четвертом самом крайнем помещении аквариальной.

В то утро Аркадий также обошел все аквариумы и ему осталось обследовать только бассейн с гигантской филлофорой.

В свете раннего утреннего солнца филлофора испускала нежно-розовое сияние. Уже первое впечатление от ее цвета слегка удивило Петрова. Это был не тот чистый тон, сохраняющий цветовую ясность при любой яркости — от густопурпурного до нежнорозового оттенка. К нему совершенно отчетливо примешивалась буроватая подцветка, какую можно заметить осенью на увядающем листе.

Петров подошел к стеклу несколько озадаченный. До сих пор развитие пигмента у этой формы шло в сторону сгущения красного цвета, — побурение было новостью. Он поднялся по лесенке, заглянул в аквариум сверху и сразу заметил что-то неладное. Аркадий обладал исключительной зрительной памятью, натренированной в наблюдениях над изменчивостью живых организмов. Утренние впечатления у него накладывались на впечатления прошедшего дня, и глаз фиксировал мельчайшие отклонения. По утрам Петров без всяких измерений, сразу улавливал, насколько за ночь разрослось его детище, — гигантская форма филлофоры. В это утро он не заметил изменений в росте растений.

Он спустил в бассейн огромные щипцы, сконструированные им для извлечения растений, отщипнул большую ветвь, поднял… Развернул на ладони мокрое, слизистое слоевище, расправил пластинки… По краю красной ткани шла бурая кайма омертвения.

Всем существом Петров ощутил, что произошло непоправимое несчастье. Во рту у него пересохло. Он бросил извлеченную ветвь. Вытащил другую, посмотрел. Не спускаясь с лесенки, бросил, достал третью. Картина была все та же. Край, где шел рост водоросли, где делились гигантские клетки, где растительная ткань обычно сияла свежестью окраски, теперь был поражен смертью, уже переходившей в разложение.

Петров растерянно оглянулся. Рванул воротник рубашки — влажная теплота комнаты вызвала у него обильную испарину — и судорожно вздохнул.

— Культура погибла! — сказал он громко, и яростным, отчаянным шепотом выругался.

Медленно спустился он с лестницы и остановился у стекла, тупо, без мыслей уставившись на погибающую филлофору. Им овладела странная вялость и даже безразличие. Он знал по опыту, что умирающее растение ничем нельзя вернуть к жизни.

Как автомат, не чувствуя под собою ног, Петров поднялся наверх. Час был ранний, в лабораториях никого не было. Он свалился на стул у телефона, набрал номер. Смолин долго не отзывался. Наконец в трубке раздался хрипловатый после сна, преодолевающий зевоту голос:

— Слушаю.

— Евгений Николаевич, — торопливо сказал Петров, — культура погибла!

Короткая пауза. Петров дрогнувшим сердцем почувствовал, как ошеломлен Смолин.

— В большом аквариуме? — услышал Петров тревожный взволнованный вопрос.

— Да, — ответил Аркадий.

Опять напряженная тишина, прерываемая только шорохом в микрофоне.

— Сейчас буду, — негромко произнес Смолин.

Звук опустившегося рычага. Петров не отнимал трубки от уха, пока в ней не зазвучал равнодушный сигнал отказа. Тогда он поднялся, коротко вздохнул, повесил трубку и пошел вниз.

…Смолин резко распахнул дверь и стремительно вошел в комнату. Верхние шторы под потолком были уже задернуты, в аквариуме мерцал дрожащий, холодный синеватый свет, пронизывавший воду сквозь густой переплет тонких, черных плетей филлофоры.

— Аркадий Петрович! — позвал Смолин, ничего не различая в голубом полумраке.

Темная фигура отделилась от стены. Призрачно бледное, голубое лицо Петрова повернулось к Смолину.

— Зажгите свет, — коротко приказал профессор и подошел к стеклу.

Под потолком вспыхнули белые конусы ламп. Петров молча смотрел, как Смолин внимательно изучал через стекло пораженные смертью растения.

— Так, — сказал Смолин сквозь усы, закончив осмотр. — Покажите, как они выглядят на воздухе.

Он расправил пальцем на ладони несколько пластинок. Поднес к свету, посмотрел, прищурив глаза, сжал губы, бросил растение на пол и медленно вытер руки платком.

— Все ясно… Это смерть.

Сдвинув брови, наклонив голову, Смолин прошелся несколько раз из угла в угол.

— И все же… — он остановился. — Как это могло случиться?

Петров развел руками.

— Ума не приложу. Евгений Николаевич. — Все делалось так, как мы с вами запланировали. Вчера еще растение было в порядке. Правда, рост несколько замедлился, но они вообще развиваются энергично только в первые дни, так что я не придал этому значения.

— Формы с гигантскими клетками… — сказал с горечью Смолин. — Вот вам, Аркадий, результат воздействия колхицина и лучистой энергии. Недостаточная жизнеспособность. Если бы эти гиганты не погибли сейчас, они все равно не вынесли бы переход в естественные условия. Но почему эта филлофора погибла в аквариуме? Она не проявляла никаких признаков угнетения. Она казалась очень стойкой. В чем же дело, Аркадий Петрович?

— Мне кажется, Евгений Николаевич, что здесь какие-то непредвиденные факторы…

— Для нас это, конечно, значило бы, какую-то надежду на успех в следующей серии опытов. Ну, что ж, будем надеяться, что тут были случайные факторы. Но какие?!

— Я думаю, Евгений Николаевич…

— Ну?

— И у меня сомнение…

— Да?

— Заметьте — поражены растущие части: края, где происходят деления клеток. Значит, действие этого губительного внешнего фактора было избирательным, — оно было направлено на размножающиеся клетки. Это могла быть только лучистая энергия… И я думаю, — не слишком ли интенсивно естественное освещение? Ведь утром и вечером мы снимаем затемнение, а день сейчас стал значительно длиннее, чем в мае, когда мы ставили первые опыты…