Смолин отлично понимал, что на пути, выбранном Петровым, шансы на удачу ничтожны. Колхицин и другие яды, задерживающие деление клеток и вызывающие гигантизм растений, были хорошо известны Смолину и ученым его поколения. Когда-то на эти яды возлагали большие надежды, как на могучие средства преобразования растительных форм. И сколько планов, сколько замыслов погибло в бесчисленных попытках создать устойчивые гигантские расы культурных растений — зерновых, технических, декоративных, растений-богатырей, с огромными клетками, увеличенными вдвое, вчетверо, вдесятеро против нормы. Сколько таких попыток видел Смолин: огромные колосья ржи, гигантские метелки гречихи и проса, непомерной величины ягоды малины и земляники. Действие яда на возникающие в недрах цветка зародышевые клетки, действительно, приводило к волшебному их превращению. Но это было только действие яда, не больше! Отравление начинало сказываться иногда в первом, чаще всего во втором, реже в последующих поколениях растений-гигантов. В результате действия яда появлялось все возрастающее бесплодие и постепенная дегенерация. Вот почему, практика решительно отвергла метод воздействия на растения колхицином для выведения новых форм.

Никогда, ни при каких других обстоятельствах, не согласился бы Смолин ограничить поиски средств создания золотоносных растений опытами с колхицином, даже при дополнительном воздействии лучистой энергией. И вот — согласился. Принял случайно возникший проект. Впрочем, не совсем случайный: Смолин отлично помнил, что возник он у Петрова после того, как тот услышал о планах Симпсона — вывести полиплоидные расы морских водорослей. Ну, допустим, не случайный — это дела не меняет. Смолин принял план Петрова — и на этом успокоился. Он, по существу, устранился от руководства и занялся, флиртом с киноактрисой. Ужасно!

Ужасным было и то, что в глубине души Смолин чувствовал безнадежность своего увлечения, но не находил в себе силы разом с ним покончить. Поездки в Феодосию продолжались. Предлоги находились: побеседовать с профессором Радецким, проконсультировать некоторые вопросы с профессором Калашником. И беседы, и консультации заканчивались очередной, тягостной и мучительной для Смолина встречей с Валерией.

Самой тягостной и самой мучительной для самолюбия Смолина оказалась встреча в присутствии Григория Харитоновича Калашника.

Смолин зашел в лабораторию Калашника поздно вечером, зная, что тот долго засиживается за приборами. Григория Харитоновича в лаборатории не оказалось. С чувством облегчения, вызвавшим усмешку у него самого, Смолин направился на дачу Радецкой. Уже в передней он с удивлением услышал хрипловатый, грохочущий бас Калашника и опять усмехнулся возникшей у него мысли — повернуться и уйти. Но отступать было поздно. Белое платье Валерии вспыхнуло в раме двери, отворившейся в ярко освещенную гостиную.

— Рада вас видеть, — сказала она, протягивая ему обе руки. — Проходите, у меня приятный для вас гость.

Калашник неуклюже поднялся из глубокого кресла, по-медвежьи протянул широкую руку, пробормотал что-то вроде приветствия и добавил:

— Собираюсь побывать у вас, посмотреть ваши достижения.

— Очень буду рад, — машинально ответил Смолин.

Неловкость рассеял Васильев, который завладел беседой, принявшись рассказывать очередные новости мира искусств.

Смолин вышел на веранду, курил, смотрел сквозь стеклянную дверь на лицо Калашника, обращенное к Валерии, разливавшей чай, и думал: «Неужели и у меня такое же потерянное лицо, когда я смотрю на эту женщину?»

Больше он с ней не встречался. Он не мог себе простить мысли, которая мелькнула у него, когда была получена телеграмма от Крушинского: «Вот повод для остановки в Феодосии по дороге в Батуми». И подумать только! Он действительно мог задержаться там, если бы не пришло известие о смерти Крушинского.

Смолину начинало казаться, что он действительно мог выехать раньше, и, — кто знает? — сумел бы предотвратить трагическое происшествие. Но это была уже чистейшая фантазия.

Смолин судорожно вздохнул, растирая рукой раскрытую грудь. Ему было душно. Итак, с этим — кончено. Предаваться бесплодному самобичеванию бессмысленно. Выкинуть из головы этот нелепый роман и сосредоточить внимание на деле — вот все, что ему нужно. Даром растрачиваемое, бесплодное чувство не может быть и не должно быть сильнее воли…

Задача остается прежней — искать средства изменения свойств живых организмов, заставляя их накапливать золото. Первая попытка оказалась неудачной. Будем продолжать поиски. И какой бы могучей ни представлялась нам косность природы, в чем бы эта, косность ни проявлялась, рано или поздно материя будет вынуждена уступить высшей форме своего развития — всемогущей мысли и воле человека.

Смолин плохо спал в эту ночь и проснулся с тревожным чувством: он не подготовлен к дальнейшей работе. В мрачной сосредоточенности обошел он лабораторные помещения, коротко, отрывистыми вопросами выясняя, что делает каждый из сотрудников. Долго стоял в комнате Петрова, наблюдая за его работой.

Петров был одержим стремлением воспроизвести загадочное открытие Крушинского. В сотнях кристаллизаторов, в различных условиях температуры и освещения, он пытался вызвать прорастание спор из крошечных кусочков золотой водоросли.

— Ну, как? — спросил Смолин.

— Пока ничего нет, — угрюмо ответил Петров, не отрываясь от микроскопа. — Никаких следов жизни.

Смолин прошел мимо вереницы массивных аквариумов, стоящих на длинных стеллажах вдоль комнаты. Заглянул в каждый из них, внимательно просматривая зеленоватую воду — с поверхности до дна.

— Уже наросла порядочная бактериальная пленка. Вы смотрели ее, Аркадий Петрович?

— Смотрел. И каждый день смотрю! — со вздохом ответил Петров.

— И ничего нет?

— Ну, а что же там может быть? Наивно думать, что проростки водорослей вдруг начнут жить в бактериальной пленке на поверхности водной среды. Им полагается прорастать на твердом веществе.

— Да, конечно, — согласился Смолин. — И все-таки, я не могу понять, что же искал и, очевидно, нашел в бактериальной пленке Николай Карлович!

— Кто его знает! Я ищу и абсолютно ничего не нахожу. Мертвая, абсолютно мертвая ткань. Что может из нее вырасти?

Смолин замолчал. Петров посмотрел на него выжидающе и снова уткнулся в микроскоп. Смолин тронул его за плечо, мягко отстранил и сам прильнул к окуляру.

— Да, разрушенные мертвые ткани, и ничего больше, — сказал он, наконец, выпрямляясь. — Но не таков человек был Крушинский, чтобы сообщать об открытии, ничего не имея. Не может быть, чтобы у него ничего не было!

— Будем продолжать опыты, — ответил Петров угрюмо, — пока не израсходуем все оставшиеся у нас сто восемьдесят граммов водоросли.

Смолин усмехнулся. Но ему было невесело. Продолжая думать о загадочном открытии Крушинского, он направился в химическую лабораторию.

Ольга стояла у пульта и сосредоточенно вращала рычаги. Вода в кварцевых цилиндрах светилась ярко вишневым цветом.

— Как дела? — спросил Смолин, останавливаясь у окна.

Ольга кивнула Смолину, продолжая двигать рычаг. Красный цвет становился все гуще и гуще, приобретая пурпурный оттенок.

Ольга выключила аппарат и повернулась к Смолину, сияя возбуждением от хорошо проведенного опыта.

— Замечательно, Евгений Николаевич, — сказала она, радостно улыбаясь. — Вы видели?

— Как же, видел. Это что-нибудь новое? — небрежно спросил Смолин.

Улыбка на лице Ольги погасла.

— Да, моя модификация метода Калашника, — сказала она упавшим голосом.

— Ну, что же, очень рад вашим успехам, — сказал Смолин, рассеянно разглядывая цилиндры с пробами, стоящие на окне… — Что это у вас за культура? — неожиданно заинтересовался он, наклоняясь над сосудом с позеленевшей водой.