Двадцать пятого мая Артур Сюрбонадье, чья настоящая фамилия была Маймс, отправился с визитом к своему дяде Джекобу Сэйнту, он же — Джекоб Саймс. До того, как стать владельцем и директором нескольких театров, Джекоб играл на сцене под псевдонимом Сэйнт и продолжал носить эту фамилию в новом качестве, полагая, что ее буквальное значение — «святой» — придает ему респектабельность. В своем кругу он плоско шутил на этот счет: «О нет, я кто угодно, но только не святой!» Он не позволил племяннику взять тот же псевдоним, когда Артур в свою очередь вступил на актерское поприще. «Нам тут хватит и одного Сэйнта, двух святых в театре быть не может, — прогрохотал он. — Нарекись кем хочешь, но ко мне не примазывайся. Я пристроил тебя в «Единорог» и в завещании не обидел: тебе достанется почти весь мой капитал. Однако, если ты окажешься никудышным актером, на главные роли не рассчитывай. Бизнес есть бизнес!»

Артур Сюрбонадье (это звучное имя присоветовала ему Стефани Воэн), шагая вслед за лакеем к библиотеке дядюшкиного особняка, припомнил тот их разговор. Актером он оказался вполне сносным, да что там скромничать, у него редкостный талант! Но сейчас надо попридержать эмоции, предстоит нелегкое объяснение. Впрочем, актеру его дарования, да к тому же незаурядной личности не составит труда взять верх над Джекобом Сэйнтом. Если понадобится, он прибегнет к смертоносному оружию — Сэйнт и не подозревает, как он уязвим.

Лакей распахнул дверь библиотеки и доложил:

— Мистер Сюрбонадье, сэр!

Войдя, Артур увидел Джекоба Сэйнта в кресле стиля «ультрамодерн» за столь же вычурным письменным столом. В комнате пахло сигарами и терпкими духами, изготовленными на заказ, пользовался ими один Джекоб, никому их не дарил, даже Джанет Эмералд не сподобилась этой чести.

— Садись, Артур, — протрубил он. — Можешь взять сигару. Я скоро освобожусь.

Сюрбонадье сел, но от сигары отказался и, нетерпеливо ерзая, закурил сигарету. Джекоб Сэйнт кончил писать, крякнул, промокнул написанное и резко повернулся.

— Зачем пожаловал? — спросил он.

— Я по поводу нового спектакля в «Единороге», — Артур не решался продолжать, Сэйнт молча ждал. — Не знаю… известно ли вам — роли перераспределили.

— Известно.

— Вот как!

— Что дальше?

— Видите ли, дядя, — Артур тщетно пытался сохранить непринужденный тон, — мне хотелось выяснить, сделано ли это с вашего согласия.

— Конечно.

— Но я не могу с этим согласиться!

— А мне плевать! — рявкнул Джекоб Сэйнт.

— При первой раскладке мне досталась роль Каррузерса. Я сыграл бы превосходно. И вдруг — Каррузерса отдают Феликсу Гарденеру, этому баловню судьбы, всеобщему любимчику!

— Прежде всего он любимчик Стефани Воэн.

— Не надо об этом, — у Артура задрожали губы, ему явно не удавалось совладать с волнением и гневом.

— Не будь ребенком, Артур, — прогромыхал Сэйнт. — И не скули здесь. Феликс Гарденер будет играть Каррузерса, потому что он — актер, не тебе чета. По той же причине и Стефани Воэн скорее всего достанется ему. В нем больше мужской привлекательности — изюминка есть! Ты будешь играть Бобра. Такая роль тоже на дороге не валяется, ради тебя ее отобрали у старого Барклея Крэммера, хотя он был бы вполне хорош.

— Но меня это не устраивает. Я требую, чтобы вы распорядились вернуть мне Каррузерса.

— И не мечтай. Я с самого начала предупреждал, — наше родство не поможет тебе стать звездой сцены. Скажи спасибо, что попал в театр. Остальное зависит от тебя самого. Теперь иди, я занят.

Сюрбонадье, облизнув запекшиеся губы, вскочил со стула.

— Всю жизнь вы унижаете меня! — выпалил он. — Дали мне образование лишь для того, чтобы потешить свое тщеславие и властолюбие.

— «В его голосе сквозит угроза, решительным шагом он выходит на авансцену!» Актеришка несчастный!

— Вам все же придется отстранить Феликса Гарденера!

— Еще одно слово в подобном тоне, — негромко произнес Джекоб Сэйнт, — и тебе конец. А теперь вон!

— Я так просто не уйду. — Сюрбонадье вцепился в столешницу. — Мне слишком много про вас известно, — продолжал он, поборов страх. — Например, за что вы отвалили Мортлейку две тысячи.

— Ага, мы вздумали испробовать шантаж, вдруг сработает, не так ли?..

— В феврале от Мортлейка пришло письмо. Вы уверены, что оно у вас в сохранности?

— Припоминаю, ты у меня гостил тогда. Бог свидетель, я недаром потратил деньги на твое ученье, Артур!

— Вот копия этого письма, — Сюрбонадье дрожащей рукой полез в карман, не спуская при этом глаз с дяди. Сэйнт мельком глянул на листок и отшвырнул его.

— Попробуй еще хоть раз заикнуться об этом, — прохрипел он, сорвав от крика голос, — и я засажу тебя за вымогательство. Я тебя уничтожу, ни в одном лондонском театре тебя на порог не пустят. Понятно?

— Хорошо, я уйду!

— Нет, погоди, — властно остановил его Сэйнт. — Сядь на место, я еще не все сказал…

Седьмого июня после премьеры «Крысы и Бобра» Феликс Гарденер устроил вечеринку в своей квартире на Слоан-стрит. Он позвал всех занятых в спектакле, даже старенькую Сузан Макс, которая набросилась на шампанское, а потом долго хвасталась тем, что когда-то в Австралии была якобы постоянной партнершей самого Джулиуса Найта. Джанет Эмералд слушала ее с глубокомысленной миной.

В центре всеобщего внимания, однако, была Стефани Воэн, подлинная премьерша: сама естественность и грациозность, царственное хладнокровие, беспечная снисходительность к окружающим. Впрочем, она не скрывала своей особой благосклонности к хозяину дома, так что единственный газетчик, приглашенный на вечеринку, старинный друг Феликса по Кембриджскому университету Найджел Ботгейт ждал, что вот-вот последует объявление о помолвке. Несомненно, взаимная приязнь Гарденера и мисс Воэн означала нечто большее, чем верность актерскому товариществу. Был здесь и Артур Сюрбонадье, державшийся чересчур уж дружелюбно со всеми, — Найджелу, который недолюбливал Артура, это показалось странным. То же отметил и Барклей Крэммер, у него с Артуром были свои счеты. Далей Димер, игравшая инженю, оставалась в этом амплуа и на вечеринке. Недаром взгляд Говарда Мелвилла задержался на ней чуть дольше, чем следует, отдавая должное ее юному очарованию, прелестной застенчивости и еще чему-то, невыразимо подлинному и несказанно привлекательному. Почтил хозяина своим присутствием и Джекоб Сэйнт, оглушительно общительный, или, точнее сказать, «обще-оглушительный». «Моя труппа, мой актеры, моя премьера!» — громыхал он без остановки. О присутствовавшем авторе пьесы, державшемся на редкость скромно, Сэйнт отзывался не иначе, как «мой драматург». Даже Джордж Симпсон, заведующий сценой, удостоился чести быть приглашенным сюда. Он-то и завел разговор, который неделю спустя журналист припомнил и передал его содержание своему другу, старшему инспектору Скотланд-Ярда Аллейну.

— Феликс, трюк с револьвером удался на славу, не правда ли? — сказал Симпсон. — Сознаюсь, я сильно волновался, ненавижу иметь дело с фальшивым реквизитом.

— Интересно, как это выглядело из зала? — спросил Сюрбонадье, обращаясь к Найджелу Батгейту.

— Вы, собственно, о чем? — переспросил Найджел. — Что за трюк?

— Господи, он даже не помнит! — вздохнул Феликс Гарденер. — В третьем действии, мой милый, я стреляю в Бобра, то бишь в Артура в упор, и он падает замертво.

— Конечно же, помню, — обидчиво возразил Найджел. — Все сошло превосходно, очень достоверно и убедительно. И выстрел прозвучал как настоящий.

— Ха-ха, настоящий! — прыснула мисс Далей Димер. — Вы довольны, Феликс?

— На самом деле никакого выстрела не было, — пояснил заведующий сценой. — В этом вся соль. Это я палю холостым патроном за кулисами, а Феликс только нажимает на спусковой крючок. Видите ли, ведь он стреляет в Бобра в упор, фактически приставив револьвер к его животу. Если бы в стволе был холостой патрон, порох все равно прожег бы одежду. Так что патроны, которыми Артур на глазах у зрителей заряжает револьвер — это всего-навсего имитация, бутафория, «пустышки».