Церковь тут норманнская, с центральным проходом и колоннами из песчаника, пол вымощен каменными плитами. Витражи очень узкие, маленькие и темные, свет почти не пропускают. Надгробие только одно, посередине нефа.

На крышке надгробия скульптурное изображение рыцаря со скрещенными на груди руками в железных перчатках и уложенным вдоль тела мечом. Сбоку резная надпись: «Requiscat cum Sanctis tuis in aeternum». Со святыми упокой вовеки.

Агнес сказала, что это могила ее деда, который умер от горячки «в незапамятные времена».

За исключением могилы и угловатой каменной статуи, неф совершенно пуст. Во время службы положено стоять, поэтому скамеек нет, а украшение церквей памятниками и надгробиями прижилось только в XVI веке.

От таинственного полумрака алтарной части неф отделяет деревянная резная алтарная преграда XII века. Над ней по обе стороны от распятия видны два малохудожественных изображения Страшного суда. На одном праведники входят в рай, на другом — грешников отправляют в ад, но различий почти нет. Обе фрески в кричащих красно-синих тонах, и на лицах что у праведников, что у грешников одинаковый ужас.

Алтарь простой, покрыт белым льняным полотном, по краям два серебряных подсвечника. Угловатая статуя оказалась, вопреки моим предположениям, не Богородицей, а святой Катериной Александрийской. У нее типичное для доренессансной скульптуры укороченное тело и большая голова, а еще странный квадратный чепец, который заканчивается чуть ниже ушей. Катерина обнимает одной рукой кукольных размеров ребенка, а в другой держит колесо. На полу перед ней стоят две масляные плошки и короткая желтоватая свеча.

— Леди Киврин, отец Рош говорит, что ты святая, — заявила Агнес, когда мы двинулись к выходу.

На этот раз нетрудно было догадаться, откуда у нее это взялось — возможно, с колоколом и дьяволом на вороном коне произошла такая же путаница.

— Меня назвали в честь святой Катерины Александрийской, — объяснила я. — Как тебя назвали в честь святой Агнессы. Святыми мы с тобой от этого не становимся.

Агнес помотала головой.

— Он говорит, что в последние дни Господь пошлет грешникам своих святых. И что когда ты молишься, то говоришь на языке Господа.

Я стараюсь не выдавать себя, наговаривать на диктофон, только оставшись одна в комнате, однако я не знаю, как было дело, когда я лежала больная. Помню, что постоянно просила о помощи и умоляла вас забрать меня. Так что, если отец Рош слышал мой современный английский, он вполне мог счесть его проявлением глоссолалии. Но пусть лучше принимают за святую, чем за ведьму, ведь леди Имейн тоже тогда присутствовала рядом. Надо быть поосторожнее.

(Пауза.)

Еще раз сходила на конюшню (убедившись предварительно, что Мейзри на кухне). Гэвина там уже не было, как и Гринголета. Зато были мои сундуки и разобранная повозка. Гэвину пришлось, наверное, раз десять съездить, чтобы их сюда перетаскать. Все перебрала — не могу найти окованного ларчика. Надеюсь, Гэвин его просто не заметил и он по-прежнему лежит у дороги, отмечая место. Его наверняка все равно замело, но сегодня солнечно, и снег начал чуть-чуть подтаивать.

Пневмония у Киврин прошла так внезапно, что она не сомневалась — наконец-то включились лимфоциты или еще что-то. Боль в груди исчезла, кашель пропал, шрама на виске как не бывало.

Имейн всем видом выражала недоверие, будто подозревала, что Киврин эту рану на голове симулировала. Хорошо, что не стали делать бутафорскую.

— Вы должны благодарить Господа, что он исцелил вас в этот день отдохновения и покоя, — неодобрительно изрекла Имейн, преклоняя колени у кровати.

Она как раз вернулась с воскресной службы, и на шее у нее висел серебряный ларчик на цепочке. Зажав его в ладонях («Совсем как я с диктофоном», — подумала Киврин), леди Имейн прочитала «Отче наш», затем поднялась.

—Жаль, что не удалось сходить с вами на службу, — сказала Киврин.

Имейн хмыкнула.

—Я сочла, что вам еще неможется, — подчеркивая последнее слово, сказала она с укором. — Да и служба была из рук вон.

Она снова пустилась перечислять грехи отца Роша: прочитал Евангелие прежде «Господи, помилуй», надел заляпанный свечным воском стихарь, забыл часть «Исповедую...». После этого настроение у нее улучшилось, и, закончив, она похлопала Киврин по руке со словами:

— Вы еще не совсем поправились. Отлежитесь денек.

Киврин послушно отлежалась, записывая на диктофон наблюдения — про дом, про деревню, про всех, кого встретила здесь. Зашел мажордом с плошкой приготовленного женой горького отвара — темноволосый и грузный, в воскресной куртке, которая его явно стесняла, подпоясанный слишком тонкой работы серебряным ремнем. Забежал мальчик примерно одних лет с Розамундой — сказать Эливис, что ее кобыла «охромела» на переднюю ногу. Священник больше не заглядывал. «Ушел исповедать коттера», — сообщила Агнес.

Агнес по-прежнему служила отличным информатором, с готовностью отвечая на любые вопросы, независимо от знания ответа, и делясь ценными сведениями о деревне и ее обитателях. Розамунда вела себя потише, усиленно стараясь казаться взрослой. «Агнес, не мели языком», — одергивала она сестру то и дело, но Агнес, к счастью, пропускала нравоучения мимо ушей. Розамунда сама поведала Киврин про своих братьев и отца, который «обещал непременно приехать на Рождество». Видно было, что она его боготворит и скучает по нему. «Жаль, что я не мальчик, — призналась она как-то, когда Агнес показывала Киврин серебряную монетку, подаренную сэром Блуэтом. — Была бы мальчиком, осталась бы с отцом в Бате».

Из этих отрывочных сведений, обрывков подслушанного у Эливис и Имейн и собственных наблюдений Киврин составила более или менее полную картину окружающей обстановки. Деревня оказалась меньше, чем предполагался по вероятностным подсчетам Скендгейт. Вместе с хозяевами поместья и мажордомовым семейством едва сорок человек наберется. У мажордома пятеро детей. «И недавно крещеный младенец», по словам Розамунды. Даже с учетом двух пастухов и нескольких пахарей поместье считалось «беднейшим из владений Гийома», и леди Имейн категорически не устраивало, что именно в этой дыре приходится справлять Рождество. Жена мажордома тянулась «из грязи в князи», Мейзри взяли из местных разгильдяев. Киврин записывала все — и факты, и слухи, — молитвенно складывая руки при каждом удобном случае.

Снегопад, начавшийся после той неудачной вылазки, продолжался всю ночь и на следующий день — снегу выпало почти по колено. Когда Киврин встала с кровати, пошел дождь, и она надеялась, что снег растает, но тот лишь покрылся твердой коркой наста.

Вряд ли удастся узнать поляну переброски без телеги и сундуков. Нужно просить Гэвина — пусть довезет ее до места. Вот только как? Он заходил в дом лишь к столу или с каким-нибудь вопросом к Эливис, и рядом неизменно оказывалась леди Имейн, поэтому Киврин даже приблизиться к нему не смела. Тогда она начала выводить девочек на небольшие прогулки — во двор, в деревню, надеясь случайно наткнуться на Гэвина, однако его не было ни на конюшне, ни в амбаре. Гринголет тоже пропал из стойла. Киврин начала опасаться, что рыцарь все-таки не внял запрету Эливис и отправился на поиски разбойников, но Розамунда сказала, что он на охоте. «Добывает оленину для рождественского пира», — объяснила Агнес.

Никому не было дела, куда и насколько она уводит девочек. На вопрос Киврин, можно ли сходить с ними на конюшню, Эливис только кивнула рассеянно, а леди Имейн даже не отчитала Агнес за развязанные тесемки плаща и не надетые рукавицы. Будто, вверив детей заботам Киврин, взрослые тут же забыли о них.

Хозяйки сбились с ног, готовясь к Рождеству. Эливис подрядила всех девиц и старух в деревне печь и варить. Закололи двух свиней, ощипали половину горлиц, во дворе кружились перья и пахло свежим хлебом.

В начале XIV века рождественские праздники длились две недели — с пирушками, весельем и играми. И все же странно, что Эливис затеяла все это, несмотря на обстоятельства. Видимо, верила, что лорд Гийом действительно приедет на Рождество.