Если бы только Бадри четко ответил ему самому на вопрос о сдвиге...

—Что еще могло случиться плохого? — спросила Мэри.

— Не знаю. Ничего. Если забыть, что она одна в Средневековье.

Мэри поставила чашку на столик.

— Она там в большей безопасности, чем здесь. Заболевших будет много. Грипп распространяется со скоростью лесного пожара, а карантин только все усугубит. Медиков всегда косит в первую очередь. Если они свалятся или запас антибиотиков подойдет к концу, наше столетие тоже потянет на десятку.

Она устало пригладила растрепанные волосы.

— Прости, это я от переутомления. В конце концов, сейчас не Средние века. И даже не двадцатый. У нас есть метаболизаторы и адъюванты, а если вирус действительно южнокаролинский, то имеются и аналог с вакциной. Но я все-таки рада, что Колин и Киврин сейчас далеко отсюда.

— В безопасном Средневековье, — буркнул Дануорти.

— Среди разбойников и душегубов, — подхватила с улыбкой Мэри.

Дверь со стуком распахнулась. На пороге стоял высокий светловолосый мальчишка со спортивной сумкой для регби. С его куртки капало на пол.

— Колин! — воскликнула Мэри.

— Вот ты где! А я тебя ищу повсюду! — сказал Колин.

Мистер Дануорти, ad adjuvandum me festina [13].

Огонь погас. Дымом тянуло по-прежнему, но Киврин понимала, что это из очага в комнате. Неудивительно. Дымовые трубы в Англии появились лишь в конце XIV века, а сейчас только 1320 год. Эта мысль потянула за собой другие: «Я в 1320 году, и я заболела. У меня начался жар».

Больше ни о чем пока не думалось. Было спокойнее просто лежать и отдыхать. Сил не осталось совсем, будто она прошла через тяжкое испытание, которое выжало из нее все соки. «Я думала, меня жгут на костре». Она вспомнила, как отбивалась и как плясали вокруг языки пламени, лизавшие руки и волосы.

«Волосы пришлось отрезать», — подсказала следующая мысль. Вправду отрезали или это ей приснилось? Сил не хватало даже на то, чтобы поднять руку и пощупать, даже на то, чтобы вспомнить. «Мне было очень худо. Меня соборовали». «Не бойся, — говорил он. — Ты просто вернешься домой». Requiscat in pace [14]. Киврин заснула.

Когда она проснулась, в комнате было темно, и где-то далеко звонил колокол. Ей показалось, что он звонит уже давно, как тот одинокий, чей звон она слышала при переброске, однако через минуту ему начал вторить еще один, потом еще, на этот раз совсем рядом, чуть ли не под окном, заглушая все остальные. «Вечерня», — подумала Киврин, кажется, даже припоминая эту нестройную разноголосицу, совпадающую с рваным ритмом ее сердца.

Нет, такого не может быть. Наверное, ей все приснилось. Приснилось, что ее жгут на костре. Что ей отстригли волосы. Что здесь говорят на непонятном языке.

Ближайший колокол смолк, а остальные еще немного позвонили, словно пользуясь возможностью быть услышанными, и это Киврин тоже показалось знакомым. Сколько же она здесь пролежала? В лесу был вечер, сейчас утро. Получается, одну ночь, тогда откуда столько людей, которые время от времени над ней склонялись? Она вспомнила женщину с чашкой, потом священника, и с ним еще был разбойник — она их ясно видела, не в тусклом свете дрожащей свечи. А в промежутках темнота, чадящие плошки с жиром и колокольный звон, то умолкающий, то начинающийся снова.

Ее бросило в холодный пот. Сколько она здесь? Что, если несколько недель, и давно пропустила стыковку? Нет, исключено. Человек не может неделями валяться в бреду, даже при тифе, а у нее точно не тиф. Ей ведь сделали все прививки.

В комнате было холодно, будто огонь погас за ночь. Она попыталась нашарить одеяло, и протянувшаяся из темноты рука заботливо укрыла ее плечи чем-то мягким.

— Спасибо! — сказала Киврин и заснула.

Снова проснувшись от холода, она подумала, что проспала всего пару минут, хотя в комнате уже брезжил неяркий свет. Он сочился через узкое окно, проделанное в каменной стене. Ставни были открыты — вот откуда проникал холод.

На каменной приступке под окном стояла женщина и, приподнявшись на цыпочки, растягивала над проемом кусок полотна. Одета она была в черный балахон и белый апостольник с чепцом-куафом. Киврин сперва подумала, что очутилась в женском монастыре, но тут же опомнилась — в Средние века замужние женщины всегда прятали волосы под головной убор. Только девицы могли ходить с непокрытой головой.

Хотя эта на вид тоже слишком молода и для замужества, и для монастыря. Киврин вспомнила, что видела в комнате сквозь жар и бред какую-то женщину, но та была гораздо старше, судя по морщинистым, грубым рукам и скрипучему голосу, — впрочем, возможно, это Киврин тоже померещилось в бреду.

Женщина повернулась к свету. Белый чепец оказался желтоватым, а балахон — не балахоном, а киртлом под темнозеленым сюрко [15]. Все это было плохо прокрашено и скроено будто из мешковины, такого грубого плетения, что Киврин различала его даже в тусклом предутреннем свете. Наверное, служанка. Хотя служанки не носят льняных апостольников и связок ключей на поясе. Тогда кто-то рангом повыше, например, ключница.

Дом ведь явно непростой. Вряд ли замок, судя по тому, что стена, у которой стоит кровать, не каменная, а деревянная, из грубо отесанного дерева, но вполне возможно, господский дом, владение непосредственного вассала короля — мелкого барона, а может, кого и покрупнее. Вот, например, кровать, на которой она лежит — настоящая, с рамой на ножках, с пологом, с жесткими льняными простынями, не просто соломенный тюфяк. И покрывало меховое. На каменной лежанке под окном — вышитые подушки.

Женщина зацепила полотнище за небольшие каменные выступы по обоим углам узкого окна, сошла с приступки и наклонилась за чем-то. Киврин не видела, за чем именно, полог мешал. Его тяжелые, будто ковры, занавеси были отдернуты и подвязаны веревкой.

Женщина выпрямилась с деревянной плошкой в одной руке и, подхватив другой рукой край длинной юбки, снова залезла на приступку и принялась мазать ткань чем-то густым. Масло, подумала Киврин. Нет, воск! Вощеный лен вместо стекол. Хотя в XIV веке в господских домах окна уже должны быть стеклянные. Знать при переездах возила стекла с собой, вместе с вещами и мебелью.

«Надо записать на диктофон, что в некоторых знатных домах стекол не водилось». Киврин сложила руки домиком, но держать их на весу оказалось слишком тяжело, и она уронила их на покрывало.

Женщина оглянулась в ее сторону, затем снова принялась вощить лен длинными неровными мазками. «Наверное, я выздоравливаю, — подумала Киврин. — Пока я болела, она не отходила от моей постели. Интересно, сколько все-таки времени прошло? Надо будет выяснить. А потом найти переброску».

Вряд ли она очень далеко. Если это та самая деревня, куда она собиралась дойти, переброска самое большее в миле отсюда. Киврин попыталась припомнить, сколько ее сюда везли. Кажется, долго. Разбойник посадил ее на белого коня с бубенцами в узде. Только он был не разбойник, а добродушный рыжеволосый юноша.

Надо спросить, как называется деревня. Если повезет, это Скендгейт. Но даже если нет, все равно по названию станет ясно, в какой стороне переброска. А потом, когда она окрепнет и встанет на ноги, местные наверняка смогут показать, где ее подобрали.

«Как называется деревня, в которую меня привезли?» Вчера она все время путалась в словах, но это, конечно, из-за жара. А теперь все в порядке. Они с мистером Латимером не один месяц оттачивали произношение. Местные наверняка поймут. «В каких краях я очутилась?» или «Что за приют достался мне?» А если будут какие-то диалектические вариации, переводчик автоматически поправит.