Она оглянулась на господский дом. Теперь ей даже туда не дойти. Надо бы присесть и передохнуть, но сидеть на раскисшей тропке было негде. Леди Эливис ухаживает за коттером, леди Имейн с девочками и всей деревней в придачу рубят святочное полено. Никто не знает, куда она пошла.

Ветер усиливался, теперь он дул не порывами, а сплошным потоком с полей. «Надо попытаться дойти до дома», — решила Киврин. Но и на это не было сил. Даже стоять получалось с трудом. Она бы села на что угодно, но между хижинами по самые изгороди все утопало в грязи. Придется идти внутрь.

Лачугу огораживала такая же хлипкая плетенная из ивовой лозы ограда. Она едва доходила до колена и не остановила бы даже кошку, не говоря уж о коровах и овцах, для которых и предназначалась. Только столбы калитки возвышались до пояса, и Киврин облегченно прислонилась к одному из них.

—Ау! — крикнула она в пространство. — Есть здесь кто-нибудь?

До входной двери было рукой подать, а ветхие стены наверняка пропускали любой звук. Они даже ветер пропускали. Киврин разглядела дыру в стене, где обмазка из глины с соломой отвалилась от напоминающего слежавшийся хворост каркаса. Если в доме кто-то есть, ее не могли не услышать. Скинув ременную петлю, запиравшую калитку, Киврин вошла внутрь и постучала в низкую дощатую дверь.

Как Киврин и предполагала, никто не откликнулся. Еще раз на всякий случай крикнув: «Есть кто дома?» — и даже не проверяя, как справился с вопросом переводчик, она попыталась приподнять деревянный засов. Не вышло, слишком тяжелый. Тогда она попробовала выдвинуть его из пазов. Тоже не получилось. Такая ветхая хижина, того и гляди ветром сдует, а дверь не откроешь. Надо будет рассказать мистеру Дануорти, что средневековые хибарки только на вид хлипкие. Хватаясь за грудь, Киврин прислонилась к двери.

За спиной послышался шорох, и Киврин обернулась, поспешно выпалив:

— Простите, что вторглась на ваш двор.

Там стояла корова, которая, свесив голову через плетеную ограду, пыталась дотянуться до пожухших листьев.

Надо возвращаться обратно в господский дом. Киврин ухватилась сперва за калитку и закрыла ее, не забыв накинуть обратно петлю, затем за костлявую коровью спину. Корова прошла с ней несколько шагов, решив, видимо, что ее ведут на дойку, потом вернулась обратно во двор.

Дверь одной из нежилых сараюшек распахнулась, оттуда вышел босоногий мальчишка — и застыл в испуге.

Киврин попыталась разогнуться.

— Пожалуйста, — тяжело дыша, попросила она, — можно отдохнуть немного в вашем доме?

Мальчишка уставился на нее с открытым ртом. Он был невероятно тощий, кожа да кости. Руки и ноги не толще прутиков в ограде.

— Сбегай в поместье, попроси кого-нибудь с конюшни прийти за мной. Скажи, что я больна.

«Какой там «сбегай», в нем еле душа держится», — спохватилась Киврин. Ноги у мальчишки посинели от холода, рот был весь в болячках, а по щекам и верхней губе размазана засохшая кровь из носа. «У него цинга, — поняла Киврин. — Ему еще хуже, чем мне».

— Сбегай в поместье, позови кого-нибудь, — все-таки повторила она.

Мальчишка перекрестился костлявой, в цыпках рукой.

— Bighaull emeurdroud ooghattund enblastbardey, — сказал он, пятясь обратно в сарай.

«Ох, нет, — расстроилась Киврин. — Он меня не понимает, а сил втолковать ему, что я хочу, у меня нет».

— Помоги мне, пожалуйста, — попросила она, и мальчик как будто догадался. Он шагнул к ней — а потом вдруг опрометью метнулся со двора.

— Стой! — крикнула Киврин.

Проскочив рядом с коровой, мальчишка выбежал за ограду и без оглядки улепетывал куда-то к церкви. Киврин посмотрела на сарай. Хотя какой там сарай — больше похоже на стог сена. Пучки травы и соломы, воткнутые между жердями, а дверь — охапка веток, связанных между собой грязнющей веревкой. Дунул, и нет этой двери. Мало того, мальчишка оставил ее открытой. Переступив высокий порог, Киврин вошла внутрь.

Там было темно и ужасно дымно — ничего не разглядеть. Стоял страшный смрад, как в конюшне. Хуже, чем в конюшне. К вони скотного двора примешивалась гарь и плесень, и мерзкий крысиный запах. Чтобы пройти в дверь, Киврин пришлось согнуться в три погибели, а выпрямившись, она стукнулась головой о жерди, служившие стропилами.

Присесть в доме (если это действительно жилище) оказалось негде. Пол был завален мешками и инструментами — наверное, все-таки это сарай, — а мебели не имелось никакой, за исключением грубо сколоченного колченогого стола. Однако на столе стояла деревянная плошка и лежала хлебная краюха, а в центре земляного пола, на единственном свободном пятачке теплился в неглубокой ямке огонь.

Он, видимо, и продымил всю хижину, несмотря на дыру в крыше, которая должна была служить вытяжкой. Огонь горел небольшой, всего несколько прутиков, но через щелястые стены и потолок так сквозило, что дым растаскивало во все стороны, и ветер, продувающий хижину насквозь, гонял его по углам. Киврин закашлялась, чего допускать нельзя было никак — казалось, грудь сейчас разорвет в клочья.

Сцепив зубы, она опустилась на мешок с луком, цепляясь за воткнутую рядом лопату, а потом за хлипкую стенку. Сразу немного полегчало, хотя холод стоял такой, что изо рта шел пар. «Представляю, как здесь пахнет летом», — подумала Киврин и завернулась в плащ, укрыв его полами колени.

По полу тянуло сквозняком. Киврин подоткнула плащ под ноги, потом подобрала валяющийся рядом кованый крюк для обламывания сучьев и поворошила им чахлый костерок. Тот неохотно ожил, освещая хижину и делая ее еще больше похожей на сарай. С одной стороны обнаружилась приземистая пристройка — видимо, навес под конюшню, потому что ее отделял от остального помещения совсем уж низенький заборчик — ниже, чем наружная изгородь. Света от костерка не хватало, чтобы заглянуть в глубь пристройки, но оттуда доносилась какая-то возня и шорох.

Наверное, свинья, хотя всех свиней к этому времени уже должны были заколоть, а может, молочная коза. Киврин снова поворошила огонь, пытаясь направить побольше света в угол.

Шуршание раздавалось из большой клетки с круглой купольной крышкой, стоявшей перед самой загородкой. Непонятно было, откуда она взялась в этом грязном углу — такая аккуратная, с гладким изогнутым ободом, хитроумной дверцей и изящной защелкой. Из клетки, поблескивая глазами в свете чуть разгоревшегося костра, на Киврин смотрела крыса.

Она сидела на задних лапах, зажав в передних кусок сыра, который и заманил ее в ловушку. На дне валялись еще несколько раскрошенных и заплесневелых кусков. «Больше еды, чем во всей лачуге, — подумала Киврин, замерев на комковатом мешке с луком. — Можно подумать, им есть что беречь от крыс».

Киврин, конечно, видела крыс и раньше — на истории психологии и в тесте на фобии на первом курсе, — но не таких. Таких, по крайней мере в Англии, уже лет пятьдесят никто не видел. Крыса на самом деле была довольно симпатичной, с шелковистой черной шкуркой, размерами чуть побольше белой лабораторной с истории психологии и чуть поменьше бурой, из теста на фобии.

И гораздо чище бурой. Той, с ее грязно-коричневой свалявшейся шерстью и противным голым хвостом, самое место в канализационных трубах, водостоках и тоннелях, откуда ее и достали. Киврин, когда только начала изучать историю Средних веков, наотрез отказывалась понимать, как люди терпели этих отвратительных тварей в своих амбарах, а тем более в домах. При одной мысли, что под кроватью, на которой она лежит, возится крыса, девушку передергивало. Но эта крыса, с блестящими глазами и лоснящейся шерсткой, выглядела чистюлей. Куда чистоплотнее Мейзри и не исключено, что посмышленее. Вполне безобидная на вид.

Словно в подтверждение, крыса изящно откусила кусочек сыра.

— Не такая уж ты безобидная, — сказала Киврин вслух. — Ты — страх и ужас Средневековья.

Крыса выронила сыр и подобралась поближе к решетке, подрагивая усами. Ухватившись розовыми лапками за прутья, она умоляюще глянула сквозь них на девушку.