Передо мной стоял рыцарь, легко и гордо несущий свои тяжелые доспехи. Рыцарь с опущенным забралом. И, наверно, под глинобитной броней таилось нечто бесценное, достойное его воинственного наряда.

Я поделился этими чувствами с Леной Неразик, когда мы уговорили ее выйти из машины и подняться на замок. Лена ответила, что моя способность поэтически воспринимать окружающее ей известна, но из этого пока ничего не следует. Двадцать восьмой хорошо сохранился и может подождать. Внимательно осмотрев место, где был череп, Лена не нашла ничего особенного. Череп попал туда случайно вместе с завалом. Внутри замка должен быть двор с обычными крестьянскими постройками, раскопки окажутся трудоемкими, слишком много будет, как она выразилась, нетворческих земляных работ. Что же касается картины штурма и пожара, то она, Неразик, воздав должное моему воображению, позволит себе предположить иное. Красные пятна на глине — скорее всего, следы пастушьих костров. Лена привела меня на башню. У опаленной круглой стены лежал солидный слой сухого овечьего помета. Веками на развалинах чабаны находили временное пристанище, жгли костры, прятали от непогоды новорожденных ягнят.

Однако это нисколько меня не охладило. Мы со Стеблюком приготовили Лене сюрприз. Мы поднялись на донжон. («Донжон как донжон», — вздохнула Лена.) Стрелковая галерея внизу ее слегка заинтересовала. Но вот наступила долгожданная минута — Лена обратила внимание на то, что к донжону с наружной стороны пристроено помещение с аркой, ведущей внутрь. Зачем помещение за стеной, если есть донжон? Вещь непонятная с точки зрения фортификации. И на других замках не встречавшаяся.

— Ага! — сказали мы.

Лена отправила телеграмму Толстову с просьбой разрешить начать раскопки двадцать восьмого. Сергей Павлович хорошо помнил замок и телеграфировал согласие.

Конечно, все дело в научных соображениях. Но что ни говори, а какую-то роль сыграла и моя влюбленность. Во всяком случае, я так думаю.

Я вернулся на двадцать восьмой, когда замок уже был раскопан более чем наполовину.

Холодный и солнечный апрельский день, лицу тепло, а руки зябнут. Странно видеть в апреле выжженную степь. Но прежде чем привести весну, природа предложила еще раз полюбоваться картиной прошлогодней осени.

И вот он, Кырк-Кызский оазис. Тракторы на полях. Чайки над залитыми пашнями. Ряды молоденьких тополей, похожих не то на перья, не то на громадные злаки. Груды хвороста на плоских крышах, напоминающие то сдвинутые набок папахи, то гнезда гигантских птиц. Беленые прямоугольники на стенах с красными буквами лозунгов. Зубчатые валы только что проложенных арыков. Стриженные деревца шелковицы с толстыми узловатыми обрубками веток, как коряги, вытащенные из воды. Крепости и замки. И силуэт двадцать восьмого с его рухнувшими стенами и торчащими углами. Он напоминает кошачьи уши. И палатки у его подножья.

На этот раз Лена сама меня торопит. А я медлю, волнуюсь — каков он на самом деле, мой гордый и изящный рыцарь, после того как поднято забрало?

— Замечательный! — говорит Лена. — Какая планировка! Сергей Павлович считает его классическим памятником той эпохи.

Она ведет меня прямо к загадочному помещению рядом с донжоном. Никакой загадки, никакой тайны, никакой стрелковой галереи. Просто-напросто сложный вход в замок. Идете по коридорчику, сворачиваете под прямым углом в «загадочную комнату», оказавшуюся одним из отсеков того же коридора, проходите под арку, еще раз поворачиваете под прямым углом, и вы на территории замка. Вход-лабиринт, рассчитанный на непрошеных гостей. Вход-ловушка, где вас могут забросать сверху камнями, облить кипятком, а то и прыгнуть на голову. Потом этот традиционный для древнего Хорезма вход был заложен, забит глиной, а вместо него построен донжон.

А вот и новый вход вверх по наклонной насыпи — пандусу, пересекающему весь замок. Он ведет прямо на донжон. Хитрости предшествующей эпохи пришлось отвергнуть; уверенность, что замок выдержит осаду, сменилась надеждой отсидеться в донжоне. Это нам уже знакомо, но здесь проявилось с классической ясностью. Общее явление. И, значит, у двадцать восьмого нет того, что особенно привлекло меня, — своей собственной тайны.

После раскопок замок представляется мне маленьким снаружи и обширным внутри. Как только в него влезло такое множество мелких и мельчайших клетушек с закромами для проса, врытыми в землю сосудами, маленькими жерновами, жалкими очагами из трех ямок, низкими глинобитными суфами-лежанками! А кроме того, и двор, куда загоняли скот, и пандус, и коридор, делящий замок на две части. Вместо красных следов пожара зеленоватые пятна на полу — следы перегнивших органических остатков, то бишь камыша и навоза. Находки? В Москву увезли несколько ящиков с битой посудой и костями животных. Так называемые индивидуальные находки? Ну как же! Два или три совершенно целых закопченных горшочка, очень миленьких.

Вот тебе и рыцарь! Вот тебе и Дон-Кихот!

— Ну как? — с гордостью спрашивает Лена. — Классика! Идеальная картина жизни большой патриархальной семьи! Ты оказался прав.

…Санчо Панса, обремененный большой патриархальной семьей. Да еще и рыцарскими доспехами, что так не соответствует ни его скудным средствам, ни его образу жизни, ни простым житейским потребностям. Мужицкий бюджет с непомерно раздутыми военными расходами.

— Что ж, — говорю, — очень рад, что приехал!

Я очень люблю находки. Может, потому я и не стал настоящим археологом. Настоящий археолог, конечно, не прочь откопать какую-нибудь необычайную вещь — будущее украшение музеев. Но самое главное для него не это. Больше всего на свете в момент раскопок его интересуют: а) стратиграфия, то есть расположение слоев, б) хронология, в) планировка.

Нет-нет, он не какой-нибудь кладоискатель (в его устах это самое обидное прозвище). Битая посуда и обглоданные предками кости животных его вполне устраивают. Если же он вообще ничего не обнаружит, если он не встретит даже своих любимых прослоек и перестроек, то можно подумать, что именно к этому он и стремился.

«Отрицательные результаты — тоже результаты», произносит он с чувством глубочайшего удовлетворения.

Даже в тех случаях, когда сам археолог Скрепя сердце вынужден признать, что раскопки производятся ради находок (я имею в виду раскопки курганов), он продолжает делать вид, будто его интересуют не сами вещи, а только их расположение. Он не возьмет в руки ничего, ни одной бусинки или колечка, до тех пор, пока не расчистит, не сфотографирует, не зарисует и не нанесет на план все, что лежит рядом.

А когда настоящий археолог делает отчет в кругу своих коллег, он ни за что не скажет: «Дорогие товарищи! Вы только посмотрите, что мы откопали!»

Нет. Легко подавив в себе этот естественный человеческий порыв, он будет очень долго рассуждать о слоях, прослойках, пластах, уровнях, горизонтах, строительных периодах, консистенции почвы — о чем угодно. Он продемонстрирует кучу схем, планов и каких-то скучных разрезов. Он остановит внимание коллег на фотографиях, где видны какие-то пятна в земле да колышки, вбитые тем же археологом. И лишь в самом конце доклада, как бы между прочим, просто для полноты картины, он покажет и свои потрясающие находки. Он сделает это с великолепной небрежностью, словно выполняя формальность, хотя и приятную.

Впрочем, это идеал. Все археологи к нему стремятся, но, к счастью, никто его полностью не достиг. Все-таки чертовски приятно извлечь на свет Божий что-нибудь необычайное и удивить этим себя и других.

Итак, я получаю участок в нераскопанной части замка, беру в руки нож и кисточку, сажусь на корточки и начинаю прилежно мести серую поверхность глиняного холма. Что я ищу? Что откроется для меня в этой толще, таящей неведомое? Странное дело! Археология, наука о старом, на каждом шагу открывает что-нибудь новое.

Но все мы, я и мои товарищи, точно знаем, что мы ищем. Знаем с самого начала раскопок. Каждый из нас ищет четыре стены, пол и минимум одну дверь. Все остальное, как говорят у нас в экспедиции, «лезет». «Лезут» горшки, орудия труда, произведения искусства, куски полуистлевшей ткани, архитектурные детали… Это словечко так у нас привилось, что одна девушка-новичок сочла его научным термином и написала в своем дневнике: «Из северо-западного угла вылезла огромная верблюжья челюсть».