Очевидно, Паулина и в самом деле владела некоей тайной, секретом чудодейственного рецепта вколачивания в чужие мозги необходимой информации. Я помнила все ее наставления так, словно учила их с детства, с первого класса, когда, совершенно не вдумываясь в смысл, зазубривала строки «Я помню город Петроград в семнадцатом году…». Но что толку от этой пусть даже фундаментальной, но все-таки теории, если на практике я чувствовала себя просто ужасно?

Совсем незначительное просветление на душе от предстоящих перемен, атмосферы дальней дороги и появления хоть чего-то принципиально нового в моем беспросветном бытии абсолютно бесперспективной советской изгнанницы мгновенно испарилось и улетучилось куда-то наверх, под диковинные аэропортовские плафоны, стоило только мне освободиться от опеки Паулины и остаться наедине со своей ручной кладью и невеселыми мыслями в секции тридцать семь. Конечно, я могла и дальше, как та самая несчастная лошадь, натуралистически изображенная на плакате в женской консультации, методично убивать себя никотином, стараясь при этом не думать о зловещем предупреждении Минздрава СССР о том, что «курящая женщина кончает раком»; могла полностью раствориться в чувственных воспоминаниях, представляя руку Юджина на своей щеке, плечах, не думая при этом куда, а главное, на сколько, так таинственно исчез любимый человек; могла вообще плюнуть на все это советско-американское детектив-шоу, ринуться очертя голову в расположенный напротив тридцать седьмой секции бар и вылить в себя разом грамм четыреста водки, чтобы рухнуть без памяти там же, у стойки, и, очнувшись в каком-нибудь американском медвытрезвителе, потребовать у санитаров срочной встречи с советским послом или ангелом смерти, что, в принципе, было одно и то же…

Но что бы это мне дало?

Выход из лабиринта, в котором я окончательно заплутала? Или ответ на вопросы, которые, подобно уксусной эссенции, терзали и жгли меня изнутри? Почему, с какой стати я должна становиться мадам Жозефиной Сават, подданной великой Французской республики, и стремиться не в мытищинскую коммуналку, где в полной непонятке о судьбе единственной дочери тихо, никого не призывая на помощь, наверняка отходит в мир иной моя мама, а в какую-то Богом забытую далекую Кайенну, на побережье Атлантического океана, где никому до меня нет никакого дела? Кроме тех людей-нелюдей, которые рано или поздно обязательно ДОЛЖНЫ узнать в размалеванной кукле с французским паспортом беглую журналистку Валентину Мальцеву, увезти ее на какую-нибудь роскошную виллу или в покрытый плесенью и мраком подвал, дать для профилактики по зубам тыльной стороной жесткой, натренированной ладони и заорать под ослепительный блеск бьющих в глаза рефлекторов: «А ну, сука, рассказывай, как ты…»

«…Повторяю! — вдруг отчетливо донесся до меня шелестящий по-французски женский голос информатора. — Мадам Джозефина Сават, вас просят срочно пройти на посадку в самолет, секция номер 37!»

Я вздрогнула и оглянулась: упомянутая в радиосводке секция напоминала станцию метро «Краснопресненская» в 0.55 с пятницы на субботу — вокруг не было ни единой души. Резко поднявшись, я машинально попыталась одернуть короткую — сантиметров на пятнадцать выше колен — юбку, потом вспомнила, что это невозможно даже теоретически, представила себе вдруг, как в таком наряде я появляюсь в родной редакции, внутренне передернулась и поплелась к стеклянным дверям на фотоэлементах, над которыми призывно мигало зелеными буквами матричное табло: «Авиакомпания «Пан Америкэн». Рейс 154. Нью-Йорк — Кайенна».

…Очевидно, я заснула сразу, едва только, переборов длившееся ровно секунду желание немедленно рвануть в туалет и смыть с лица косметический кошмар, откинулась в удобном кожаном кресле и закрыла глаза. Я словно провалилась в бездонную пропасть. Впервые за долгое время мне абсолютно ничего не снилось, можно было смело вычеркивать из своей жизни эти три часа полного отключения от действительности, ставших, очевидно, реакцией на пережитое в аэропорту.

Проснулась я от легкого прикосновения к локтю.

— Мадам, вы не будете обедать?..

Голос был мужской, приятный, и я, не открывая глаз, подумала, что в моем нынешнем состоянии, после двух недель беспрерывного общения с садисткой Паулиной, стюард — это все-таки лучше, чем даже самая распрекрасная стюардесса.

Открыв глаза я увидела сидящего через одно пустовавшее соседнее кресло мужчину лет сорока пяти в очень дорогом костюме из гладкого серого твида, строгой голубой сорочке и вязаном черном галстуке. Подперев массивный подбородок ладонью, полуобернувшись, он с таким откровенным любопытством рассматривал меня широко расставленными, ярко-зелеными глазами, смотревшимися на изрядно потертом жизнью лице мужчины как чужеродный элемент, словно я появилась в «Каравелле» не как все пассажиры, через ствол телескопического трапа, а уже во время полета, таинственным образом просочившись через толстые стекла иллюминаторов.

— Простите, что я потревожил ваш сон, мадам, — на безупречном французском поставленным баритоном диктора провинциального радио сказал мужчина. — Но только что всех пассажиров попросили подготовить столики для обеда, и я подумал…

— Вы всегда проявляете такую заботу о незнакомых женщинах или исключительно в самолетах? — поинтересовалась я и тут же прикусила язык.

Мужчина с зелеными глазами мне сразу же активно не понравился. Очевидно, мое подсознание восприняло его как потенциального охотника за «наживками». Да и обстоятельства моего пробуждения особого доверия не вызывали. Это только в книгах и импортных кинофильмах твоим попутчиком становится по-настоящему интересный мужчина или обворожительная дама. В жизни же, как правило, буквально все происходит иначе. Помню, у меня в отделе одно время практиковались двое молодых, очень прытких и способных репортера, заканчивавших в то время факультет журналистики МГУ и мнивших себя, как, впрочем, все их сверстники, непризнанными гениями, которым надо только получить «корочки» штатных сотрудников газеты, после чего сразу же приступать к методичному уничтожению редакционных мастодонтов. Однажды, в порыве откровенности, оба признались мне, что когда ходят в кино, то неизменно покупают билеты «через один». То есть эти повесы брали, к примеру, билеты в один ряд, но на 15 и 17 места. В наивной надежде, что на шестнадцатом окажется хорошенькая девица, с которой можно будет завести легкий кинофлирт. Характерно, что ситуацию, при которой вожделенная девица просто посылает их на три буквы, эти прыщавые и амбициозные ребятишки с потными ладонями сексуальных романтиков и наполеоновскими планами реформаторов советской прессы даже не рассматривали. Так вот, по признанию несостоявшихся «акул пера», в кресле между ними с удручающим постоянством оказывались либо древние старушки с пакетиком дешевых карамелек под названием «Морские камушки», либо мужчины с внешностью уголовников, выпущенных на свободу по амнистии.

«Молчи! — вспомнила я Паулинины наставления. — Не открывай свой рот! Если с тобой хотят завести знакомство, помни: женщина, скрывающаяся от преследований советской разведки, никогда не станет непринужденно флиртовать, а уж тем более, пикироваться, с незнакомым мужчиной. Она должна быть НЕЗАМЕТНОЙ. Твой почерк, Валечка, уже изучен и проанализирован на твоей родине досконально. И чем настойчивее тебя будут охмурять, тем незаметнее ты должна казаться. Помни об этом…»

— У вас какой-то странный акцент, — начисто проигнорировав мой вопрос, сообщил незнакомец. — Вы, наверное, парижанка, я угадал?

— Была парижанкой, — пробормотала я. — Просто много лет прожила в Новом Орлеане…

— А в Гвиану по каким делам?

— По делам.

— Бизнес?

— Ага. Хочу наладить торговлю рабами.

— Остроумно! — улыбнулся мужчина и протянул мне через кресло широкую ладонь. — Позвольте представиться, Седрик Бошар.

— Джо, — мне ничего не оставалось, как пожать протянутую ладонь.

— Джо? — Бошар удивленно вскинул брови. — Какой- то американизм, я угадал?