В конце ее Борис Петрович увидел уже знакомое ему письмо из Кривых Лучек, из его, Волина, Кривых Лучек. На конверте неопределившимся почерком написано: «4-му классу „А“ 18-й средней школы…»

Волин бережно развернул письмо. «Спасибо вам за подарки… Мы вам тоже собираем книги. Есть ли у вас цветы, которые два раза в год цветут? Если нет, напишите, мы вам пришлем семена. У нас теперь здание в два этажа, школа-десятилетка, посылаем вам ее фотографию. У нас в 3-м классе работает учительница Степанида Ивановна, так она помнит Борю Волина, он у нее учился, а теперь он у вас директор Борис Петрович, а наша Степанида Ивановна — заслуженная».

«Жива Степанида Ивановна! Вот сейчас встретился бы с ней — и снова почувствовал бы себя учеником».

Волин начал перебирать в памяти имена своих бывших учеников. Здесь были слесари и академики, переводчики и машинисты… Если бы их выстроить вместе, рядами — получилась бы целая армия. Они приезжают в гости, пишут письма, приводят своих невест и детей, делятся своими радостями.

В прошлом году бывший ученик, а сейчас слесарь Тимофей Бородин, пришел к нему сияющий и гордый — только что его приняли в партию.

Волин отодвинул ящик стола и достал из папки с письмами зеленый конверт, — он получил его вчера.

«Милый мой наставник, Борис Петрович, здравствуйте! — так начиналось письмо. — Земной поклон, самые лучшие пожелания и до глубоких лет непроходящая благодарность Вам, мой первый учитель!

Чтобы не заглядывать Вам в конец письма, представлюсь: пишет Вам ученик Миша Дроздов, лет двадцать назад учившийся у Вас, да разве можете Вы запомнить всех!»

Нет, нет, напрасно Миша так думает, — Борис Петрович очень хорошо его помнит. У Дроздова, когда он был еще в первых классах, головенка цветом и формой походила на дыню, а быстрые смышленые глаза так и шныряли по сторонам. До восьмого класса лицо Миши покрывали бесчисленные веснушки, был он худ и нескладен. А в девятом неожиданно превратился в красивого, стройного парня с шелковистой шевелюрой светлых волос, в хорошего спортсмена и певца.

«Сейчас я кадровый офицер Советской Армии, — читал Волин, — майор. У меня есть сын и чудесный друг — жена Надя. А помните, какая чистая и крепкая дружба была у меня с Оленькой Сивцовой. Я встретил ее в войну, капитаном медицинской службы».

…Еще бы не помнить Борису Петровичу Сивцову! Как только появилась она в девятом классе, будто кто подменил Мишу, стал он учиться из рук вон плохо. Начали доискиваться — почему? Классная руководительница выведала у Оленьки, что это из-за нее. Дело оказалось щекотливым, Борис Петрович вызвал отца Миши — директора завода. Мишин отец отправился разыскивать Оленьку, нашел ее дома. Не знает с чего начать. Наконец решился: «Вы хоть немного подружитесь с моим Михаилом, он парень неплохой».

И что же — возникла настоящая дружба. Ходили, будто ниточкой связанные. Если Оленька одна появлялась в классе, товарищи с тревогой спрашивали: «А Миша где?» Мишу из дома за квасом посылали, он, обогнув три квартала, «по дороге» заходил за Оленькой. Оба они окончили школу с отличием. Не помнить Сивцову! Как часто такая юношеская дружба делает людей товарищами на всю жизнь.

«Дорогой Борис Петрович, сколько воды утекло с тех пор, как мы расстались, но в окопах, в боях, в госпитале, в походах я неизменно вспоминал Вас, нашу школьную стенгазету („Миша Дроздов, ты к работе готов?“), наш драмкружок и пионерский отряд.

И подумать только, ведь было время, когда Вы казались „лютым“: „Борис Петрович спросит“, „Борис Петрович накажет“. После одного такого наказания в пятом классе (я раздавил на полу мел, а Вы заставили меня после уроков вымыть пол в классе) мне даже захотелось сделать Вам что-нибудь неприятное. Помню, в полночь пролез я на Вашу веранду, что-нибудь разбить, нашкодить, подкрался к освещенному окну. Вы сидели у письменного стола и писали. Я, наверно, с полчаса, как зачарованный, смотрел из засады на Вас, спокойно работающего. И вдруг мне так захотелось самому хорошо учиться, что я бесшумно уполз и с тех пор действительно начал учиться хорошо».

— Подишь ты, — усмехнулся Волин, читая эти строки, — а я и не знал!

«Только в разлуке, став взрослыми, мы по-настоящему начинаем понимать, кем был для нас учитель. Чувство к нему я сравнял бы с чувством к матери. Это он передает нам неиссякаемую любовь к Родине, народу, внушает нам, что счастье человека в труде на благо Отчизны. Самое большое, самое теплое спасибо Вам, учитель. Да будут светлыми дни Вашей старости!»

Борис Петрович стал задумчиво складывать письмо.

Вот это и есть высшая награда за труд.

…Он положил перед собой чистый лист бумаги и начал писать диссертацию.

Был последний день полугодия — тот немного суматошный день, когда кого-то обязательно надо доспросить, когда в учительской гул стоит от голосов: обмениваются журналами, выставив оценки, досадуют, радуются, расспрашивают друг друга:

— Как Рамков у вас?

— Добился пятерки.

— Вот видите, я говорил же, что добьется!

— Вы чувствуете — тройки отступают!

— Отступать-то отступают, а пятерок еще маловато.

— А Федюшкин-то — старается?

— Улучшение есть, но не существенное…

— Ну, не скажите! Он в школе остается сам… Ему все время Долгополов помогает.

— А заметили, Игорь Афанасьев в отличники выходит!

— К ним отец возвратился…

— А его вторая жена? — заблестели любопытством глаза Капитолины Игнатьевны.

— Кажется, уезжает в другой город.

— Сергей Иванович, поздравляю вас! У Балашова по французскому «четыре», — как о событии большой важности, радостно сообщила Капитолина Игнатьевна входящему в учительскую Кремлеву.

Сергей Иванович приложил руку к груди.

— Принимаю поздравление, как за личную заслугу!

Он, конечно, шутил, но ведь была в этой шутке и доля правды. Разве нет и его заслуги в том, что Борис не только стал лучше учиться, но и возвращал себе былое уважение товарищей. Сергей Иванович знал, что накануне нового года комитет комсомола решил послать родителям Балашова поздравительное письмо и написать в нем несколько сдержанных, но душевных строк об их сыне.

— А вот я вашему прославленному отличнику Долгополову влеплю по физкультуре тройку за четверть, будет знать! — громовым голосом свирепо пообещал Анатолий Леонидович.

— Может быть, все-таки можно четыре поставить? Ведь все остальные пятерки! — смиренно опросил Сергей Иванович.

— Зачем я буду натягивать? — непримиримо потряс ручкой физкультурник. — Пусть работает!

— Пусть, — покорно согласился классный руководитель.

— Пронину надо снизить оценку за поведение, — требовал Багаров, — он в начале этого месяца на Анну Васильевну обиделся, а к моим урокам стал относиться с прохладцей.

Все рассмеялись.

— Да, да, — Багаров откинулся на спинку стула. — И потом у него неуверенность в своих силах и упрямство! Он затвердил: «Я к химии неспособен», и хоть бы ему что. «Да подождете», — говорю. — «Нет, чего же ждать, я к химии неспособен».

— Да, но при чем тут неуверенность в своих силах и оценка за поведение? — резонно возразила Рудина.

— Вполне согласен, — поддержал ее Яков Яковлевич, — при чем?

— Представьте, Брагин заявил: «Вы портите мне четверть, вы каменная». Как вам это нравится? — жаловалась Капитолина Игнатьевна Боковой.

Сергей Иванович взял в руки журнал своего класса. Он особенно любил этот день, любил вот так, открыв журнал, различать за шеренгами отметок лица и характеры. У каждого свой.

Проставив отметки, Кремлев вышел из учительской. В коридоре уже висела свежая стенная газета. Во всю ширь ее, на алой ленте надпись: «На пороге нового года». В глаза бросились заголовки: «Я буду впервые голосовать». «Мечты вслух». На видном месте красовалось стихотворение, посвященное Серафиме Михайловне: