Подойдя к столу, она взяла карандаш, хмурясь, постучала им беззвучно по ладони.

— Хуже всего то, что так недостойно поступил человек, изучающий Сталинскую Конституцию. Что же это получается? Отвечает по Конституции на пять, а что делает?..

Она умолкла. После недолгой паузы спросила:

— Могу я рассчитывать на вашу помощь?

За всех ответил Пронин:

— Будьте спокойны, Анна Васильевна!

И, став смирно, скомандовал:

— Сбор по цепочке!

Они все мгновенно исчезли, только Пронин остался и, озабоченно расхаживая по учительской, что-то сосредоточенно обдумывал.

— Надо, чтобы цепочка не ржавела, — наконец сказал он.

— Верно! Когда все соберутся, председательствовать, конечно, будешь ты, — заметила Анна Васильевна, словно иначе и быть не могло.

— А о Федюшкине вы расскажете?

— Нет, зачем же, ты председатель совета отряда… тебе доверено руководство…

— Ясно! — решительно сказал он.

В это время из двора во двор мчались пионеры.

— Сбор по цепочке!

— Сбор по цепочке!

И маленькие фигуры, запахивая на ходу пальто, надвигая поглубже на головы шапки, бежали в школу.

Отряд собрался в пионерской комнате. Пронин поднялся, оперся пальцами о стол.

— Товарищи, знаете, что у нас произошло?

Федюшкин сидел у двери, виновато опустив голову. Он и сам уже не рад был, что «проявил характер».

Пронин рассказал о поведении товарища.

— Желающие выступить есть?

Поднялось несколько рук. К столу подошел Игорь, не торопясь достал из кармана куртки блокнот и, постучав по его обложке карандашом, — точно так, как это делала недавно учительница, — спросил у класса:

— Если нам учителей не слушаться, так кого тогда слушаться? Он спрятал блокнот и, повернувшись к Федюшкину, воскликнул, требовательно глядя на него карими, с золотой искринкой глазами.

— Называется человек Конституцию изучает! — У него сорвался голос, он «пустил петуха», но ничуть не смутился, прокашлялся и продолжал: — А ты о чести отряда подумал? О школе подумал? Это если у тебя личные переживания, или фантазия, так что взбрело на ум, то и делай? А сила воли где? Галстук с него надо снять! — заключил Игорь энергично. — И учителя Конституции попросить, чтобы оценку снизил. Вот!

Афанасьев пошел к своему месту, Брагин шепнул ему в догонку: «Правильно!»

— Ребята, — поднялся было Федюшкин; голос его жалобно дрогнул, лицо приняло виноватое выражение.

Ему не дали договорить.

— Четырнадцать лет ребята!

— Раньше надо было думать!

— Он и учится спустя рукава!

— Садись уж!

Но Федюшкин все же выкрикнул:

— Анна Васильевна, я дома выучу… и еще дополнительно!

Его маленькое личико с невысоким лбом и несколько вытянутыми вперед губами стало растерянным, всем видом своим он умолял забыть этот прискорбный случай.

Алеша Пронин поднял руку, призывая к тишине, с возмущением посмотрел на Федюшкина.

— Нет, не дома! — и повернулся к Рудиной, сидевшей в стороне: — Анна Васильевна, пусть завтра здесь останется… и подольше.

— И останусь, а чего же, и останусь! — решительно сказал Федюшкин.

— Ясно, что останешься, — неумолимо подтвердил Афанасьев. А галстук мы с тебя все-таки снимем…

— Товарищи пионеры, — обратился ко всем Пронин и поправил марлевую повязку на голове, — кто за то, чтобы с Федюшкина снять на неделю галстук?

Все подняли руки. Сбор кончился.

По дороге домой Федюшкин обиженно говорил Алеше:

— Друг называется! «Кто за то…»

Пронин обнял сопротивляющегося Диму и задушевно сказал:

— Ты, Димка, неправ… Если все будут грубить, не подчиняться, что же это за отряд имени Фрунзе? Ну скажи по-честному, верно?

— Самый честный нашелся, — пробурчал Федюшкин, кладя руку на плечо друга.

На следующий день, после первой перемены, на стене лестничного пролета, так что все сразу в школе заметили, появилось на большом листе бумаги таинственное слово:

Через час к нему прибавилось:

Прошел еще один урок, и чья-то невидимая рука дописала:

И наконец, на последней перемене появилось окончание фразы:

В объявлении не было указано, что художественный руководитель, режиссер, костюмер, гример спектакля — Анна Васильевна. Но достаточно было посмотреть в эти дни на ее лицо, чтобы понять, сколько хлопот принес ей этот спектакль. Она волновалась больше всех потому, что волновалась за каждого в отдельности и за всех вместе взятых.

Вечер для родителей учеников седьмого класса был почти подготовлен, подарки сложены в шкафу у Якова Яковлевича. Решено было, что первый спектакль дадут для семиклассников и их родителей в воскресный день, а позже — всей школе, платный, и деньги вручат родительскому комитету для подарков школьникам-сиротам.

В субботу была генеральная уборка. Два назначенных директором класса мыли полы, убирали двор. Школа украсилась портретами вождей, праздничным кумачом, живой зеленью, гирляндами цветных лампочек.

Волнения начались задолго до вечера. Выяснилось, что несколько пригласительных билетов еще не разослано, что в зале мало цветов, что нет самовара, необходимого по ходу пьесы, а добытый в театре костюм моряка слишком широк.

Наконец, стали собираться родители, их торжественно встречали на лестнице дежурные с повязками на рукавах, вели в зал, в комнату выставки работ семиклассников. Здесь были коллекций, стенгазеты, фотоальбомы, рисунки и далее яблоки из школьного сада, сбереженные на этот случай.

Над всем этим добром висел большой лозунг:

К выставке подошел дедушка Димы Федюшкина, старик с седой окладистой бородой, перелистал несколько тетрадей с домашними сочинениями: «Ишь, красота какая!» Подумал с сожалением: «Димка-то наш меньше их старается».

Но главные, самые главные сюрпризы, о которых никто из родителей и не помышлял, были впереди, и семиклассники таинственно перемигивались, мчась по лестнице. «Затея! Ну и затея! Ну и Анна Васильевна!» Развевались алые галстуки, то там, то здесь мелькали отутюженные, с безукоризненной складкой, брюки.

Леня Богатырьков только взглянул осуждающе на нечищенную обувь Димы Федюшкина и того как ветром сдуло. Через несколько минут Федюшкин появился в ослепительно блестевших ботинках.

Толя Плотников сунулся было в актовый зал, но его деликатно выпроводили:

— Для вас — завтра.

Выйдя на улицу, Толя встретился с Балашовым. После отказа участвовать в пьесе Борису неловко было зайти сейчас школу, хотя ему очень хотелось это сделать.

— Ты чего здесь? — строго спросил он у Толи, критически оглядев его с ног до головы. На Плотникове — отцовские валенки, длинный шарф, несколько, раз обмотанный вокруг шеи, на голове шапка-ушанка. Один наушник ее настороженно вздернут, на другом, опущенном, развевается тесемка.

— Понимаешь, Борь, хотел посмотреть, но мне говорят — нельзя, — объяснил он, ища поддержки.

— И правильно, — отказал в сочувствии Балашов. — Ты свои фокусы бросил?

— Бросил! Меня сам Борис Петрович хвалил!

Плотников восхищенно щёлкнул языком, звук при этом получился такой, будто откупорили бутылку.

— Прогресс, прогресс, — недоверчиво усмехнулся Балашов.

— Не веришь? Честное пионерское под салютом, — Плотников для большей убедительности даже приподнялся на цыпочках и надвинул шапку на лоб. Физиономия его так подкупайте засияла, что Борис с мягкой снисходительностью похлопал его по плечу. — Нет, почему же, юный друг, верю. Покажи мне свои отметки, и я скажу тебе, кто ты.

Борису, привыкшему дома к тому, что все внимание родителей сосредоточивалось на нем, их единственном сыне, было теперь даже приятно заботиться о Плотникове. Естественное стремление как-то удовлетворить братские чувства, нашло выход, и Борис сначала снисходительно принимал от Плотникова его преклонение, а потом и сам искренне привязался к Толе.