Неожиданно пришла мысль: «Странно, почему сегодня весь день не видно было в школе Анны Васильевны? Наверно, потому и день показался таким длинным».

После потери Тани, потери, пережитой, как огромное горе, Сергей Иванович решил, что все и навсегда перегорело в нем, ушло безвозвратно, как пора юности, когда мы способны прыгать за борт парохода. То, что возникало в нем сейчас, — было и радостно к тревожно. «Да что же это такое, на самом деле, — не раз говорил он, — неужели я не могу взять себя в руки? Прямо, как мальчишка…»

Но это не было влюбленностью или увлечением, Сергей Иванович достаточно хорошо знал себя.

Он боялся признаться в этом, но сейчас к тому дорогому, юношескому чувству, что было у него к Тане, не стирая, не оскорбляя ее памяти, приходило что-то новое, соединив в себе и все лучшее, что было в прошлом и что приносит зрелость.

…Борис Петрович открыл калитку в сад. «А ведь и я учусь у каждого из них… У Анны Васильевны — непосредственности, у него, — вспомнил волевую складку губ Кремлева, — вот этой его твердости, самоотверженности… С такими невозможно быть снисходительным к себе».

Борис Петрович поднялся на веранду, постоял там, глядя на заснеженные деревья.

«Педагогическая техника… это очень важно, но, конечно, не все. Можно безупречно овладеть техникой, и все-таки засушить дело. В музыке бывают виртуозы с холодной душой. Нет, надобен еще энтузиазм… Он прав, нужно горение изобретателя, увлеченного работой, и, если хотите, — тонкость психолога…»

На веранде зажегся свет. Выглянула Валя, в накинутом на голосу платке:

— Ты, папа? А мы тебя ждали-ждали…

Он вошел в квартиру.

«Да, да, тонкость психолога! Вот, пожалуйста, этот случай сегодня в седьмом „Б“ — „Проверка холодом“».

Борис Петрович повесил в коридоре шубу и открыл дверь в комнату.

За столом сидели мать, жена и дочь — пили чай.

— Добрый вечер! — сказал Борис Петрович и подошел к столу. — Чайку бы стаканчик запоздалому путнику, злостному нарушителю семейного порядка, — попросил он и покосился в сторону нахмурившейся жены. — Виноват, но достоин снисхождения! Задержался немного в школе.

У него был такой задорный вид, так веяло от него морозным воздухом, завидной бодростью, что Екатерина Павловна, собиравшаяся пожурить мужа, невольно смягчилась.

— Да уж что с тобой делать… Придется поить!

Борис Петрович подсел к столу, погрел руки о горячий стакан с чаем и, снова обведя всех веселыми, лукавыми глазами, спросил:

— А не рассказать ли вам, чада мои и домочадцы, новеллку из школьной жизни… Самую, можно сказать, свеженькую. Об интуиции и тоне.

Валя, очень любившая такие рассказы отца, пододвинула к нему сахарницу, вазу с варением, сама подсела на низкой скамеечке поближе к его коленям и, как в детстве, снизу заглядывая отцу в лицо, попросила:

— Только подробнее, папа. Знаешь, с разными такими деталями, чтобы все ясно-преясно было.

— Есть, с деталями! Ну-с, так вот… испортилось что-то в отоплении, и на несколько часов прекратилась подача пара. В школе стало холодно. Тогда милые наши дети из седьмого «Б» решили, так сказать, испытать характеры своих учителей.

— Капитолина Игнатьевна, холодно! — сгибаясь в три погибели и с шумом потирая ладони, встретили они учительницу, когда та пришла на урок.

— Ничего подобного! — недоверчиво глядя на семиклассников и ожидая от них очередного подвоха, не согласилась «француженка». И затем добрых двадцать минут шел разговор: действительно ли холодно, или это только так кажется?

— Мария Ивановна, холодно! — жаловались они на следующем уроке физики.

— А мне не холодно! — решительно объявила Мария Ивановна, всем видом своим и тоном давая понять, что именно это, в конечном итоге, самое главное.

— Анна Васильевна, холодно! — продолжалось испытание.

— Верно, — спокойно согласилась наша общая знакомая, — и мне тоже холодно. Но что поделаешь? Не бросать же работу? Не такие мы люди, чтобы при первых трудностях хныкать и отступать. Верно?

Борис Петрович набрал полную ложечку варенья — сладкое любил больше, чем внук, — и, с удовольствием съев, сказал, обращаясь к дочери:

— Комментарии нужны?

— Не нужны! Вот посмотришь, папа, Анна Васильевна еще и старичков ваших перегонит! Помяни мое слово!

— Сообразительный народ пошел, без комментариев обходится, — подмигнул Борис Петрович жене и потянулся за новой порцией варенья.

Корсунов оступился, ушиб ногу и лежал в постели дома. В руках у него были тетрадь и карандаш. Он продумывал свое выступление на конференции по книге Ленина «Материализм и эмпириокритицизм». Хотелось рассказать о том новом, что лауреаты-химики внесли в науку. Теоретическую конференцию наметили провести в школе через две недели.

Откинув голову на подушку, он полежал с закрытыми глазами, потом записал план, и, приподнявшись на локоть, посмотрел в окно: видна была часть двора. Снова выпал глубокий снег, деревья облепило белой ватой, и они стояли, могучие, разлапистые, похожие на шеренгу дедов-морозов в белых тулупах.

Во дворе, на веревке для белья, лежал пласт снега намного толще самой веревки, местами он осыпался, и веревка походила на белый пунктир.

Даже подветренные стены домов занесены были снегом, словно чья-то озорная рука залепила их снежками. Корсунов поднялся с постели, набросил на себя одеяло и сел в кресло у окна. Достав из коробки спичку, задумчиво покусывал ее.

Четвертый день Вадим Николаевич не ходил в школу, и никто из ребят не навестил его.

«Почему они не приходят? — с горечью думал Корсунов, — неужели я не заслужил этого? Неужели так и не поняли, что я их друг? Значит, правы товарищи, выступавшие тогда на партийном собрании?»

Он никому не признался бы, но это собрание было очень важно для него. Конечно, нельзя быть совместителем. Душой, отношением… Да и лучше расстаться с разными курсами! Школа требует всех сил учителя. Ей нельзя приносить остатки себя.

Корсунов нервно поскоблил ногтем подоконник, словно хотел сорвать с него корку краски.

Голос совести подсказывал ему, что со многим, даже самым неприятным, о чем говорили тогда, следует согласиться; но неправда, что он «не прирос душой» к школе, неправда! «Кто это говорил мне? А-а, Сергей. Неверно это, Сережа, обидно и неверно».

Вчера у него были Серафима Михайловна и Анна Васильевна. (Люся после их ухода съязвила: «Тебя окружает хоровод дам»), передавали поклон от Бориса Петровича и Якова Яковлевича — они беспокоились о его здоровье. Это было приятно, но не главное: не приходили дети.

Люся многозначительно молчала, но он знал ее мысли и с возмущением отметал их. «Чушь, Сергей не станет восстанавливать против меня класс».

Вадим Николаевич в душе понимал, что не так, как нужно, сложились у него отношения с классом, что Кремлев в чем-то главном был прав, что надо честно пересмотреть своя позиции и первым протянуть ему руку. Но, как все упрямые люди, он не хотел в этом признаться даже себе и непримиримо думал о Сергее Ивановиче: «Критик нашелся!»

Сейчас было тоскливо и одиноко, тянуло в школу. Он ясно представил себе Фому Никитича «на вахте», торжественную тишину коридоров, голос учители за дверью класса, звонок…

«Дурачки, — с нежной снисходительностью думает он о детях, — не всякий умеет проявлять любовь так, как нам приятно. Разве обязательно подходить в перемену и спрашивать: „Ну, как дела, Вова?“ А может быть, лучше вызвать этого Владимира к доске, да спросить с пристрастием, да, любя его по-настоящему, поставить единицу вместо натянутой тройки… И заставить несмышленыша получше выучить! Пусть он сейчас меня Колом Николаевичем зовет, а вырастет — спасибо окажет…»

И все-таки — он чувствовал — было что-то порочное и его взглядах… Нельзя отгораживаться от учеников, сводить все дело к уроку, отметке…

Ему вдруг страстно захотелось очутиться в школе, хотя бы на полчаса, хотя бы на десять минут. Люся, по обыкновению, сидела у соседей и «перемывала косточки» общих знакомых. «Это тоже надо изменить, так дальше жить невозможно». Он стал торопливо одеваться.