Яков Яковлевич утомленно потер лоб. «Не забыть завтра проверить домашние тетради седьмого „Б“… Пора им переходить к более сложным задачам… Потом… Что потом? Ах, да, — пойти на урок Корсунова… Увлекается проверкой заданий, а на объяснение оставляет маловато времени».
Невнятно зазвонил телефон. Яков Яковлевич поднял трубку.
— Засиделся… Да, я кончаю… Скоро приду домой, — и положил трубку на место.
«Как помочь Игорю Афанасьеву? В семье у них дело идет к разрыву между отцом и матерью. Игорь перестал учиться. Вот драку затеял из-за „драгоценного“ своего папаши. Я бы таких, что романами своими рушат семьи!..» — Яков Яковлевич сердито переставил с места на место пресс-папье, с сердцем бросил на стол линейку.
Но мысль увела его дальше, и вдруг, перед глазами возникло потное, измазанное чернилами лицо Толи Плотникова.
«Беда мне с Тобою, — мысленно говорит ему Яков Яковлевич, — ну, зачем ты лазил на крышу? И чем открывал замок чердачной двери?»
«Железкой», — покорно признается Плотников, но в глазах его нет истинного покаяния.
Думы Якова Яковлевича текут неторопливо, но как-то отрывочно, — сказывается усталость.
«Шутка ли, тридцать два года на ниве просвещения, пора и на покой, — цветы разводить буду… пчелками займусь».
Он усмехается. Сам понимает — никуда не уйдет из школы, пока нужен ей, пока может давать свои уроки математики. Не прожить ему без привычного школьного шума, без плотниковых, без балашовых.
В комнату вошел Борис Петрович.
— Дорогой завуч, — говорит он мягко, — не пора ли домой?
— Сейчас, сейчас, вот только в восьмом «Б» заменю — и все.
Борис Петрович подходит к столу.
Завуч решительно сдвигает очки со лба на глаза и озабоченно бубнит:
— Восьмой «Б», восьмой «Б», кого в восьмой «Б»?
— А если Капитолину Игнатьевну? — советует Волин.
— Вполне резонно! — охотно соглашается Яков Яковлевич. — Придется вам, Капитолина Игнатьевна, порадеть для общества, — весело заключает он и встает. — Я готов!
— Тогда поехали домой.
Они вместе выходят в темный коридор, и Борис Петрович зажигает карманный фонарик.
— Тверже шаг, — говорит он, посмеиваясь, и берет под руку Якова Яковлевича.
— Будет тут твердый шаг, когда весь день взаперти, — добродушно бурчит завуч.
Во дворе школы тоже темень.
— Ночь-то, ночь какая! — восхищенно говорит Яков Яковлевич, запрокидывая голову и глядя на небо в редких звездах. — А воздух! Вы чувствуете, от леска-то потянуло? — хитровато спрашивает он.
— Шутки-шутками, Яков Яковлевич, а там физически, понимаете, прямо физически чувствуешь пушкинский стих. Помните:
Люблю я пышное природы увяданье,
В багрец и в золото одетые леса…
— М-м-да! — лукаво усмехается Яков Яковлевич.
Они минуют школьные ворота, идут сквером.
— Что-то нам надо с Корсуновым делать, — после некоторого молчания говорит Борис Петрович, — вчера приходит ко мне и требует «примерно наказать Балашова за хулиганство». Однако, судя по всему, поднял бурю в стакане воды сам наш милейший Вадим Николаевич.
— Что за человек! Ну что за человек! — удивленно восклицает Яков Яковлевич. — Я думаю на него лучше действовать всем миром, коллективно.
— Да, пожалуй, — соглашается Волин и ускоряет шаг, — надо домой поспеть, — сегодня по радио передают «Черевички». Этого, батенька, пропустить никак нельзя.
— А мы и не пропустим, — весело поддерживает Яков Яковлевич и тоже ускоряет шаг.
ГЛАВА VII
Во второй половине выходного дня Борис Петрович мастерил с шестилетним внуком Славиком небольшую оранжерею.
У Славика был такой же, как у деда, широкий нос, а коротко подстриженные волосы блестели, словно корка каштана.
Дочь Бориса Петровича, Валя, — артистка драматического театра, высокая стройная брюнетка, с яркими губами, — работала в соседней комнате над ролью.
— Папа, — приоткрыла она дверь на веранду, где, стоя на коленях, дед и внук молотком сбивали на полу планки, — прошу тебя, послушай, так ли я передаю чувство радости? Мама недовольна…
Волин поднялся, стряхнул стружки с колен, весело скомандовал Славику: — Перерыв! — и прошел в комнату Вали; там, сидя у окна, вышивала жена Волина — Екатерина Павловна, худая высокая женщина с тугим узлом пепельных волос на затылке. Наверно оттого, что Екатерина Павловна держалась прямо, выглядела она молодо.
Опустившись в шезлонг, Борис Петрович закурил и приготовился слушать дочь. Славик примостился на скамеечке у его ног.
На парадном раздался звонок. Славик побежал открывать. Через несколько секунд он возвратился и полушопотом сообщил:
— Деда, к тебе… такая, — он попытался объяснить какая, но, не найдя слов, выпалил:
— Беленькая…
— А-а, — догадался Борис Петрович, — это Анна Васильевна, — помните, я вам о ней рассказывал?
Он пошел навстречу гостье.
Анну Васильевну приняли как близкого человека, она почувствовала это с первой минуты. Жена Бориса Петровича стала показывать ей вышивки, Валя рассказывала о своих поисках:
— Понимаете, Анна Васильевна, — блестя жгучими глазами, говорила она, — готовлю роль Рашель в «Вассе Железновой» и хочется, очень хочется вызвать большую симпатию не только к Рашель-революционерке, но и к Рашель-матери. Мучаюсь, ищу, но чувствую — не получается еще!
В дом директора Анна шла робко, мучительно думала по дороге, как будет снова говорить о своих неудачах в девятом классе. Рассказывать об этом Серафиме Михайловне было проще. То, что она застала Волина не одного, — усилило неловкость, — как при всех признаться в своих сомнениях и провалах?
Борис Петрович, прекрасно понимая состояние девушки, старался отдалить главный разговор, дать ей осмотреться, успокоиться, и поэтому весело рассказывал о вещах малозначащих.
— Нет, Анна Васильевна, — поглаживая усы, говорил он, — только истинный рыболов может оценить прелесть голубоватых окуньков, знаете, с этакими зеленоватыми разводами…
Потом он посвятил гостью в план строительства оранжереи.
— Будут у нас свои цинерарии. А ну-ка, садовник, — обратился он к Славику и выжидающе прищурил глаза, — расскажи нам, что это за цветок такой?
— Лепестки фиолетовые… — начал было Славик, но в дверях показался белый, с темными пятнами, сеттер-лаверак, и мальчик закричал: — Рой, Ройка, иди сюда!
Только сейчас Анна Васильевна заметила в уголке, среди игрушек Славика, фотографию собаки: Рой был в тюбитейке и покорно держал в зубах трубку.
Сеттер, виляя хвостом, подошел к мальчику.
— Он у нас дрессированный, — сообщил Славик Анне Васильевне.
Ей было здесь очень хорошо и все нравилось: и яркая, беспокойная дочь Бориса Петровича, и его жена с горделивой осанкой и чуть глуховатым быстрым говорком, и непоседа-Славик, ласкающийся к ней, и картины маслом на стенах, — их писал Волин, — и мерный ход больших часов в углу комнаты, и вся обстановка уюта и взаимного уважения, парившая в семье, а больше всех нравился сам Борис Петрович, походивший в синей вельветовой блузе на художника.
Сначала Анна Васильевна удивлялась, почему Борис Петрович говорит о чем угодно, кроме «безобразного случая», — она приготовилась именно к этому разговору. Но вскоре поняла — директор щадит ее.
К обеду вышли муж Вали — майор авиации, рослый мужчина с веселыми глазами, мать Бориса Петровича, бодрая для своих лет старушка; рядом с Волиным сел его племянник, студент-путеец и за столом сразу стало многолюдно и шумно.
После обеда Волин шутливо сказал, обращаясь ко всем:
— А теперь мы с коллегой удаляемся на производственное совещание за круглым столом, — и, распахнув застекленную дверь на веранду, увитую пурпурными листьями дикого винограда, предложил Анне Васильевне пройти вперед.
Они вышли в сад, сели на скамейку возле небольшого, действительно круглого стола, вросшего в землю, словно гриб, единственной ножкой. Над столом широко раскинула поблекшую листву ветвистая слива. В проеме, между кронами деревьев, виднелся синий кусок неба, в нем, резвясь, кувыркались голуби, плыли облака, подбитые золотом солнца. Где-то далеко мужской голос, приглушенный расстоянием, пел о сердце, которому не хочется покоя. Прогрохотал по мосту курьерский поезд, и перестук колес, затихая, замер вдали. Осеннее солнце бросало какой-то особый вялый свет на красные крыши домов, на дальние поляны.
