Гроссмейстером звали в школе шахматиста Сему.

Янович только что выкопал ямку и засеменил дальше. Услышав вопрос Виктора, он остановился, крикнул ломким голосом;

— Это легче, чем заучивать французские слова!

Балашова здесь не было. Он притворился больным.

Сергей Иванович, видя, что его класс кончает работу, сказал, как о деле, само собой разумеющемся:

— Нам придется еще задержаться, выполнить норму заболевшего Балашова.

Ребята помялись. Все знали, что Балашов ничем не болен.

— Ну, что же, братцы, — первым сказал Костя, — попотеем за бедного болящего Боричку…

…На следующий день в перемену Борис подошел в зале к Сергею Ивановичу.

— Извините за беспокойство, — начал он. Кремлев смотрел выжидающе. — Я убежденный противник благотворительности и сегодня после уроков сам сделаю свою часть работы в саду, не потому, что вы меня перевоспитали, а просто мне это самому надо… чтобы не одолжаться.

Балашов спокойно выдержал взгляд учителя и пошел дальше.

«Ну, что же, — решил Сергей Иванович, — если можно сыграть на твоем самолюбии, мы сыграем на нем».

Кремлев направился в учительскую.

«Коллективу ты подчинишься, — продолжал он думать, — или будет худо тебе же самому. А для меня важнее всех „побед“ над тобой то, что в девятом классе „А“ появились первые ростки заботы обо всей школе, что Костя после уроков забегает в седьмой „Б“ посмотреть, убрали ли там, расспросить, как прошли уроки, а Виктор помогает Серафиме Михайловне. Это поважнее развенчания твоих фокусов…»

После первых безуспешных столкновений с классным руководителем Балашов решил избрать иную форму сопротивления — оскорбительное безразличие ко всему, что делалось в классе. Но Сергей Иванович и здесь разглядел за внешней, кажущейся пассивностью — страстное мальчишеское желание «не поддаться», не потерять своей «независимости», «перебороть».

Пришлось сначала отколоть от Балашова последних его «соратников», превратить Бориса в одиночку, чтобы впоследствии присоединить его к коллективу. Сергей Иванович был убежден, что «педагогические взрывы» вовсе не обязательны для обуздания строптивых. В характере может происходить просто количественное накопление, приводящее к новому качеству.

Кремлев делал вид, что Борис Балашов для него безразличен, и хотя не говорил об этом, но Борис должен был думать, и действительно думал: «Он считает меня пустым человеком, ждал большего и полагает, что ошибся».

А тут еще Сергею Ивановичу пришел на помощь случай — прислала письмо тетка Балашова. Она до этого заходила как-то в школу, знакомилась с Кремлевым, и у него уже тогда сложилось впечатление, что женщина эта искренне переживает неудачи в семье Балашовых.

«Борис держит себя дома, как барчук, — писала она. — Третирует мою сестру — „ты для меня не авторитет“, но снисходительно принимает ее неумеренные заботы. Отец Бориса занят работой и сыном не интересуется. Надо решительно вмешаться, иначе вырастим тунеядца и хама».

Действительно, следовало что-то предпринимать. Прочитать в классе это письмо? Нельзя. От Балашова все надолго отшатнутся, а это не входило в планы воспитателя. Да и болезненное самолюбие Бориса могло привести к полной отчужденности, при которой возврат в коллектив невозможен.

Но почему он, классный руководитель, должен так много думать об одном эгоисте? Не правильнее ли, как это сделал Борис Петрович, показать Балашову свое «неуважение», подчеркнуть, что превыше всего для него, воспитателя, интересы коллектива?

Вызвав Балашова, Кремлев протянул ему полученное письмо.

— Прочитайте, — с неприязнью сказал он.

Юноша пробежал письмо глазами и побагровел, но пытался скрыть смущение неестественной усмешкой:

— Тетушкины страхи…

«Значит, есть у тебя совесть», — подумал учитель.

— Классу я читать не стану — для этого я слишком дорожу его честью, — сказал он жестко и умышленно не вступил с Балашовым в объяснения, давая понять, что знает истинную цену ему, Балашову, и не хочет тратить слова попусту.

Борис ходил мрачный. На диспуте «О честности» он сидел в зале у окна, хмурый и раздраженный.

— Почему вы не выступаете? — вежливо поинтересовался в перерыве Сергей Иванович.

— Кому интересно мнение человека, недостойного уважения! — невольно с горечью вырвалось у юноши, и в этом восклицании Кремлев уловил оттенок надежды — может быть, с ним не согласятся? Сергей Иванович прекрасно видел, что Борис переживает и свой разговор с директором, и холодное отношение классного руководителя, и укоры товарищей, но надолго ли хватит ему этих переживаний, — это было неясно учителю.

Он не сразу ответил Балашову, молчанием как бы подтверждая его предположение, и, наконец, скупо сказал:

— Уважение надо заслужить.

Сергей Иванович не раз задавал себе вопрос: прав ли он, намеренно обостряя свои отношения с нарушителями порядка, даже тогда, когда эти нарушения незначительны? Не надо ли искать обходных путей, как это делают некоторые мастера сглаживания острых углов? Но, видно, такой уж был у него характер: он непримиримо, а подчас даже резко оценивал, казалось бы, «пустяковые отклонения», ничего не прощал и не боялся, прослыть «придирой». Да и называли его так редко, чувствуя в самой непримиримости — доброжелательность, понимая, что это строгость, а не злость, что его «внимание к мелочам» — не мелочность. Кремлев уверен был: все ученики; даже из младших классов, в подавляющем большинстве стоят за строгость, строгость им даже нравится, они сами заинтересованы в порядке. Отсюда и уважение к требовательным учителям и гордое восклицание: «У нас в школе не разбалуешься!»

Нет, Сергей Иванович не собирался поглаживать Бориса по головке и участливо спрашивать: «Почему ты так нервничаешь?»

Не собирался и не хотел!

«Принципиальная драка», о которой несколько дней назад рассказывал Волину завуч, произошла между учениками седьмого класса «Б» — Левой Брагиным и Игорем Афанасьевым.

Проходя коридором второго этажа, Яков Яковлевич еще издали заметил кружащихся, как петухи, Брагина и Афанасьева.

— Ты не имел права! — сверкая глазами, тоненько кричал Афанасьев.

Хрупкий, в синей сатиновой рубашке под черным, аккуратным пиджаком, Игорь Афанасьев ростом был меньше Левы, слабее его, но что-то настолько его взбудоражило, что он, никогда не отличавшийся воинственностью, бесстрашно наступал сейчас на Брагина. Его бледное лицо выражало ярость, а короткие волосы торчали, как у ежа.

— Подумаешь, защитник нашелся, — немного растерянно бормотал Брагин, презрительной ухмылкой стараясь прикрыть свою неуверенность. Широкие мясистые губы его пренебрежительно кривились, но боязливое выражение лица от этого не менялось.

— Ты отца моего оскорблять, отца?! — задыхаясь, кричал Игорь.

И не успел завуч дойти до спорщиков — они его не видели, — как Афанасьев ладонью с треском шлепнул Брагина по губам.

Яков Яковлевич повел Игоря к себе.

— За что ты его? — спросил он Афанасьева, когда они вошли в кабинет.

Яков Яковлевич не обрушился с гневной речью на Игоря, не стал отчитывать его, а задал этот вопрос потому, что чутьем, каким-то совершенно необъяснимым чутьем человека, долго проработавшего с детьми, почувствовал, что надо задать именно такой вопрос.

Афанасьев, который ожидал упреков и решил молчать, вдруг уловил в голосе Якова Яковлевича нотки благожелательности, словно бы даже участия.

— Он еще и не так заслуживает! — невольно вырвалось у Игоря.

— Почему?

Игорь снова умолк, но во всей его фигуре, в бледном лице было столько решимости, так ясно боролось сознание своей правоты с сознанием вины, что завуч невольно проникся к нему уважением.

«Хороший ты, видно, человечек, — подумал Яков Яковлевич. — Ну, как можно бросать такого парня! Как можно? — мысленно, обратился он к отцу Игоря. — Слепой вы человек, сами себе готовите безрадостную старость!!!»