— Ну, еще бы не верно! — воскликнула Анна Васильевна и все заулыбались.

Выступали многие, говорили недолго, но хорошо — так всегда бывает, когда слова идут от сердца.

В класс вошел Леонид Богатырьков и что-то тихо прошептал Анне Васильевне.

— Сейчас, — ответила ему Рудина и, обращаясь к родителям, пояснила: — Мы для вас пьесу подготовили. Не судите только слишком строго, как сумели!

Зал был переполнен. Все же просочились и неприглашенные ценители.

На сцене появились «артисты». В неузнаваемого старика превратился Алеша Пронин. Красноносый, беззубый Жигалов — Долгополов под всеобщий хохот то и дело повторял: «Без жульничества». Очаровательная Змеюкина (трудно было узнать Анну Васильевну в этой женщине с нелепо взбитой прической в яркозеленом платье), — жеманно вздыхала: «Дайте мне поэзии, восторгов!»

Борис Балашов, сидя в последнем ряду, бранил себя за то, что отказался от роли Жигалова. Он бы сыграл не хуже… «И все мой гонор, — когда же ты, критически мыслящая личность, избавишься от него».

После спектакля «артисты», в гриме и костюмах, к великому удовольствию семиклассников и, видимо, своему собственному, появились среди зрителей, провожали родителей.

Балашову очень хотелось подойти к Анне Васильевне, сказать ей что-то такое хорошее, чтобы она поняла — он осуждает себя. Но он не сделал этого: «Еще подумает, что заискиваю».

Домой он пошел с Виктором. Они жили по-соседству и в последнее время сдружились.

— Ну как? — допытывался Долгополов.

Рядом со стройным Борисом он казался крепышом. Черный свитер его, выглядывая из-под пальто, подступал к широкому подбородку.

— Неплохо, — скучным голосом неохотно ответил Балашов. — Были мелкие недостатки, как говорят и театральном мире — «накладки», а в общем — вполне прилично.

— Прилично? — фыркнул Долгополов. — Великолепно! А все же молодец Анна Васильевна, молодец! Ну, признайся хоть теперь, ты ведь тогда по-хамски ее обидел? Верно? Молодого учителя мы должны больше других поддерживать… Ну, признайся!

Виктор был возбужден и не замечал, что товарищ не в духе.

— Вспомнил! — сначала недовольно поморщился Борис, но справедливость взяла верх и он подумал:

«Ты прав, я знаю, что поступил, как невежа». — Ему хотелось признаться в этом Виктору, но не позволило глупое мальчишеское самолюбие.

— И все же я бы на твоем месте извинился… Лучше с запозданием, чем…

— Я не институтка! — срываясь на грубый тон, выкрикнул Балашов и, резко отбросив камень, попавший под ноги, отвернулся.

Виктор с удивлением пожал плечами.

— Что с тобой? — мягко спросил он.

— Ничего, — ответил Борис и глухо, каким-то незнакомым голосом добавил: — воспаление совести…

Виктор внимательно посмотрел на Балашова и промолчал.

У сквера их догнал Костя Рамков. Чуб выбился у него из-под кубанки, коричневая куртка была распахнута, глаза восторженно горели.

— Ну, братцы, вечерок!

После памятного разговора у Богатырьковых Костя некоторое время сторонился Бориса, хмуро поглядывал на него, как, впрочем и большинство комсомольцев класса. Но, видя, с какой энергией Борис выпускает стенные газеты, как искренне изменил он свое отношение к классу, Костя с готовностью и первый пошел на сближение с Балашовым.

— Директор только в начале вечера был. Я думаю, чтобы Анну Васильевну не связывать, — проницательно заметил Долгополов… И, помолчав, добавил: — Борис Петрович — невозмутимый. — Непонятно было, одобрительно или осуждающе оказал он это.

Балашов усмехнулся, подумав: «Много вы знаете!»

— Нет и нет! — убежденно возразил Рамков и переменил ногу, чтобы идти в лад с товарищами. — Он сдержанный… а это тоже признак воли. Он не оскорбит, не накричит, но так посмотрит. — Рамков выпрямился, вытащил руки из карманов куртки и попытался проницательно посмотреть на Бориса, но из этого ничего не получилось.

— Понимаешь, взглянет осуждающе, и ты на неделю сам не свой, потому что ценишь его уважение. Помните, мы с урока химии сбежали и потом сами явились к Борису Петровичу с повинной? Он только и сказал: «Школу позорите». Больше ничего. Но так стыдно стало!

Они подошли к трамвайной остановке, потоптались на асфальтовой площадке, шутливо боксируя и, отойдя в сторону, продолжали разговор.

— Я заметил, — скупо сказал Балашов, — у Бориса Петровича обычай: что заработал, то и получай. После двойки пять поставит, если заслужил.

— Правильно, — подхватил Костя, энергично поворачиваясь к Борису, — а хвалит редко… Но зато, если похвалит, кажется — медаль золотую получил!

— Не удостаивался, — мрачно усмехнулся Борис.

— Он особенно уважает трудолюбивых, — простодушно сказал Костя и, спохватившись, — не обидел ли Бориса? — умолк.

— Я к нему не постесняюсь за любым советом прийти, — не заметив замешательства Кости, признался Виктор.

— Да хватит дифирамбов! — сдержанно попросил Борис.

Вдали показались огни трамвая.

Костя уехал, а Борис и Виктор отправились дальше пешком.

Виктору уже давно хотелось душевно поговорить с Балашовым, да останавливало опасение, что Борис примет этот разговор как очередную попытку воздействовать на него «по комсомольской линии», «найти подход». Но сейчас, — Виктор это чувствовал, — с Борисом можно было говорить так, кал этого хотелось Виктору. И когда они свернули в городской сад и стали спускаться по лестнице к пустынной площадке у раковины для оркестра, Долгополов взял Бориса за руку повыше локтя и сказал:

— Ты знаешь, один из отделов обсерватории называется «Службой солнца». Какое название!

В голосе Виктора слышалось восхищение и удивление — придумали же люди такое чудесное название! — Борис остановился на площадке лестницы и пальцами задумчиво стал сгребать тонкий слой снега с каменных перил.

— И вот я думал, — немного стесняясь и своей откровенности и задушевного тона, продолжал Виктор, — во время блокады Ленинграда комсомольцы спасали умирающих… ходили по домам… несли в промерзшие квартиры тепло, — несли «Службу солнца».

Борис, подняв голову, жадно слушал, его охватило волнение.

— Понимаешь, Боря, — ты извини меня, я не могу это точно выразить, лучше чувствую, — чем больше людей нашей Родины будет нести «Службу солнца» для всех, тем лучше, теплее будет нам жить… и ничто не страшно!

Виктор умолк. Балашов порывисто схватил его руку.

— Веришь? Я честно буду нести эту службу!

Они долго стоили на площадке.

Опустела школа, Анна Васильевна еще раз проверила, все ли убрано. Подумала о Балашове: «Жаль, что он не участвовал».

Неприязнь к нему, чувство обиды, вызванное происшествием в классе, — прошли. Теперь Борис стал очень хорошо заниматься по литературе. «Правильно, что за четверть я ставлю ему пять». Она устало провела рукой по лбу и остановилась у окна.

В классе было темно, от этого на улице свет казался особенно ярким. Празднично горели огни города.

«Сергей Иванович делает сейчас доклад в клубе железнодорожников». Ей почему-то стало немного грустно.

Одевшись и застегивая на ходу шубку, Анна Васильевна начала спускаться по лестнице. Опустила руку в карман, нащупала конверт, достала его.

«Дорогая Анна Васильевна, комитет комсомола нашей школы поздравляет Вас с наступающим праздником Великого Октября и желает…»

Такое письмо получили сегодня все учителя.

Снег на улице почти весь смело, но ветки деревьев и кустов, провода были оторочены белыми иглистыми бахромками. В зимнем молочном тумане царили покой и торжественность.

Рудиной вспомнился отец. Он был до войны учителем, погиб, защищая Москву, в сорок первом году. Перед уходом на фронт, уже в военной форме, говорил ей:

— Мне, Анка, кажется почему-то, что ты будешь хорошей учительницей.

Вот она и стала учительницей… Но такой ли, о какой мечтал отец? Нет еще, — неуравновешенна, нетерпелива… «У Сергея Ивановича такой же высокий лоб, как у папы» — неожиданно подумала она.