И сейчас девятый «А» почувствовал: химик разговаривает так с ними не ради легкого завоевания авторитета, не потому, что решил подладиться и «перестроиться», а потому, что у него появилась настоящая потребность стать ближе к ним, и они с готовностью пошли ему навстречу.

Уже прозвенел звонок, пора бы уходить, но Вадиму Николаевичу не хотелось покидать класс. Окруженный кольцом еще неуверенно льнущих к нему ребят, он стоял посреди класса, шутил, отвечал на вопросы, и ему было необычайно хорошо.

Виктор Долгополов полез было, открывать форточку, проветрить класс, но Балашов грубовато остановил его:

— Повремени…

И Корсунов понял, — заботились о кем, чтобы не простудился.

А минутой позже Костя разыскал Богатырькова, притиснул его к стене и горячо задышал в лицо:

— Леня, ты представляешь, Леня!

— Ну что? Члены учкома приглашены для обмена опытом в страны народной демократии?

— Ты брось шутить, брось… Понимаешь? Вадим Николаевич оказался совсем уж не таким… А я-то! Я? — и «сухарь», и «кол», и «формалист»…

Богатырьков еще толком не понимал, в чем дело, но радость Кости была столь очевидной и искренней, он с такой готовностью отрекался от своего прежнего отношения к химику, что Леонид, невольно любуясь другом, легонько провел пальцем по его носу — снизу вверх:

— Поздравляю, первооткрыватель! — и уже серьезно добавил: — Всегда приятно в человеке находить хорошее.

Он дружески притянул к себе за пояс Костю.

— Пойдем, по дороге расскажешь…

Вадим Николаевич любил Люсю. Их крепко связывали воспоминания о совместно прожитых счастливых годах, общее горе утраты двух сыновей.

И тем мучительнее было для него то новое, что появилось в ее характере теперь.

Вадим ценил в Люсе уменье как-то мимоходом, легко и просто развеивать его мрачность, успокаивать мягким прикосновением руки. Он сохранил признательность к ней за все доброе, что она сделала для него; никогда не забывал, что Люся, узнав о его тяжелом ранении, приехала за несколько тысяч километров в госпиталь, безотлучно была там с ним, и, привезя домой, ухаживала, как за ребенком, заботливо и нежно.

Но когда он поднялся на ноги, когда первая острота переживаний Люси прошла, она очень изменилась.

Потеря детей (они умерли в одну ночь от дифтерита) опустошила ее. Она и до войны не отличалась серьезностью стремлений, но все же охотно училась, после девятилетки окончила курсы чертежников, много, хотя и беспорядочно, читала. Теперь она не видела — ради чего жить? Вначале она пыталась все свое время посвятить Вадиму, в нем одном найти все утраченное, но скоро убедилась, что заботу о муже нельзя сделать содержанием всей ее жизни. Ходить весь день с тряпкой, стирая пыль, готовить обед — в этом было мало радости. Ее стала раздражать вечная занятость Вадима, его дела. К ним, к этим делам появилась даже неприязнь: он набрал уроков, пропадает с утра до ночи, а ей остается только ждать появления главы семейства. И она умышленно старалась не расспрашивать мужа о работе, все дальше уходила от него в какой-то свой тусклый мирок. Корсунов понимал: так дальше продолжаться не может.

…После обеда, подготовившись к занятиям, Вадим Николаевич сел рядом с женой. Она шила ему рубашку. Движения ее рук были медлительны и машинальны.

— Я хотел бы с тобой поговорить, — решительно начал он, глядя ей прямо в глаза каким-то необычным, глубоким взглядом.

«О чем это?» — насторожилась Люся, сразу почувствовав, что разговор будет особенным, и пригнула голову, откусывая нитку.

— Не сердись на меня за то, что услышишь, но поверь — я хочу добра тебе.

Он говорил заметно волнуясь и стараясь скрыть свое волнение:

— Ты очень изменилась за последнее время. От безделья стала заниматься не тем, чем надо… Все эти разговоры, пересуды у соседей…

— Так я, значит, бездельница? — гневно сверкнула гладами Люся, и длинные белью серьги ее задрожали. — А то, что я тебе шью, варю, убираю за тобой, как прислуга, — это не в счет? Это не экономия?

Она отбросила в сторону шитье.

— Я растратила на тебя свою молодость.

— Молодость мы тратили вместе и неплохо, — сдержанно возразил Вадим Николаевич. Он подготовил себя к такому разговору и твердо решил довести его до ясного конца. — Ты меня не поняла, — терпеливо продолжал он. — Дело совсем не в материальных расчетах. У тебя, молодого, здорового человека, должна быть и своя жизнь, своя работа в коллективе, общественные интересы. Унизительно быть только «женой Корсунова», только шить и варить обеды, ты должна прежде всего быть самой собой. Понимаешь, я на этом настаиваю! Иначе у нас совместной жизни быть не может!

Люся, оскорбленная, вскочила:

— Ах, вот ты как! Может, уже другую приглядел? Пожалуйста, плакать не буду, — она направилась к двери, чтобы уйти к соседям.

Вадим Николаевич проворно встал и, сильно прихрамывая, преградил ей путь:

— Нет, от такого разговора уйти нельзя!

Он взял ее за плечи, — они сначала немного противились, потом сразу поддались — и, подведя к дивану, ласково, но настойчиво усадил. Люся покорно села и вдруг разрыдалась. Сквозь слезы можно было разобрать:

— Не думай… Я и сама на себя заработаю. Тебе ничего не стоит оскорбить… Я завтра найду работу.

Она все же выскочила из комнаты, но не побежала к соседям, а забилась в кухоньку рядом с ванной, заперлась там и предалась горестным размышлениям. «Он меня не любит… Конечно, не любит, но он прав, я только „жена Корсунова“. А кто тебя выходил? Кто? — ожесточаясь, спрашивала она. — Ты не смеешь называть меня бездельницей!»

Немного успокоившись, Люся стала обдумывать, что же делать? И правда, не велика радость сидеть в этих четырех стенах. Она и сама давно пыталась найти работу, но Вадиму об этом не говорила. Боялась: сможет ли, не забыла ли все, что знала раньше? «Посмотрим, как ты обойдешься без своей кухарки», — мстительно подумала она. Представив, как Вадим сам будет варить обед, она окончательно успокоилась и, достав из кармана платья зеркальце, стала вытирать разводы краски на лице. Веки и кончик коса ее немного покраснели, но лицо от этого не подурнело, а стало каким-то детским, обиженным.

Хлопнула выходная дверь. Вадим ушел. Ей стало жаль его, — вот сейчас бредет по улице… Напрасно она сказала, что растратила на него свою молодость… Было много и хорошего. Ну, пусть помучается!

Но тотчас волна материнской нежности к Вадиму охватила ее. Люся возвратилась в комнату и снопа взялась за шитье. «Нет, как он без меня обойдется?»

Вадим Николаевич, идя темной улицей, продолжал мысленно разговор: «Я же, глупышка, тебя спасаю. Пойми это — тебя!»

Подумал осуждающе: «И правда, в последнее время я недостаточно внимателен к ней». Вспомнил, как Люся в первый приход Кремлева к ним сказала: «Иногда посмотришь так, что сердце обрывается». Он удивленно пожал плечами: «Да неужели у меня это бывает? Вот, действительно, сухарь!».

Корсунов вспомнил выступление Кремлева на собрании, вспомнил, как оскорбил Сергея Ивановича. «Зайти бы сейчас к нему, зайти и просто сказав: „Я был неправ, Сергей!“ — крепко пожать руку. „Нет, не могу…“»

И Вадим Николаевич направился в школу.

Из пионерской комнаты слышались веселые голоса. Но когда Корсунов переступил порог, все боязливо умолкли. Думали, что он, как всегда, пройдет мимо, однако, на этот раз химик, оглядев, ряды маленьких столиков, за которыми сидели шахматисты, подошел к крайнему у самых дверей.

Играли Игорь и Борис. Борис, обдумывая ход, мурлыкал какую-то песенку. Игорь сосредоточенно покручивал ухо. Они заметили учителя только тогда, когда он сел на стул рядом..

— Здравствуйте, Вадим Николаевич, — слегка привстал Балашов.

— Добрый вечер. Кто кого?

— Наших бьют, — шутливо пожаловался Борис и со стуком пошел конем.

В комнате снова возник шумок.

«Борис Петрович, конечно, и пошутил бы к месту, и нашел о чем поговорить, — с завистью подумал Корсунов, — а я разучился по-простому разговаривать с ними».