А Вепринцев лежал и ничего не чувствовал, только что-то нестерпимо горячее и яркое текло в его плотно закрытые глаза — это был свет солнца. Он лежал мокрый и беспомощный; его большое тело не двигалось, только редкие рыжеватые ресницы еле приметно вздрагивали да высоко поднималась грудь.
Илюша с трудом снял с Вепринцева размокший рюкзак, ослабил пояс, расстегнул пуговицы. Он вспомнил что в рюкзаке у Вепринцева вчера была фляга со спиртом. Он развязал лямки, вылил из рюкзака воду, достал пузатую солдатскую флягу. Сначала попробовал сам, поморщился, затем приподнял голову Вепринцева, влил ему немного спирта в рот, потом — себе в ладони и принялся растирать ему руки, грудь, плечи. Вепринцев зашевелил губами;
— Ох-х… Это ты, Илюша?
— Я.
— Ох-хо, хорошо, хорошо… — часто и устало задышал он. — Оказывается, ты добрый парень… Я всегда был о тебе хорошего мнения. Я не забуду… В долгу не останусь, тебе будет хороший дорогой подарок, и еще несколько рублей получишь от меня… когда мы вернемся из этой… из этой проклятой тайги…
— Деньги, говорите?.. За что же? — чуть не крикнул Илюша, и его широкое лицо запылало гневом.
— А что? — открыл глаза Вепринцев. — Деньги, дорогой мой, всегда пригодятся.
— Не надо мне никаких подарков и денег, — глухо сказал Илюша.
— О да!. Я и забыл, что ты комсомолец.
Илья до боли закусил губу. Тяжелые думы охватили его. Он вспомнил заброшенную шахту, Стрижа, приторно болтливого штейгера, водившего их по темным закоулкам выработки… «Нет, они не геологи. Несколько рублей… Да не скажет этого советский человек, так может сказать последний подлец…»
Вепринцев, кряхтя, поднялся, сел, шумно дыша, отпил из фляги еще несколько изрядных глотков спирта.
Пока он приходил в себя от пережитого страха, Илюша задумчиво складывал в пирамидку гладкие, отполированные рекой камни. Из его головы не выходили беспокойные мысли. «Надо, однако, с дядей Семеном поговорить… Он-то ведь их хорошо знает, в округе много раз виделись и вообще…»
— Отдохнули? — спросил он, глянув на Вепринцева.
— Кажется, да.
— Тогда поехали.
Илья поднялся и пошел к лошади.
32. Путь под землей
С утра снова возник разговор о том, где лучше пробраться к Оленьему ложку: прямо ли, по неизведанным звериным тронам, через хребты и голые скалы, или в обход, дальним путаным путем, вдоль берега безымянной речушки. Семен Тагильцев, видимо не особенно надеясь на свою ногу, предлагал не спеша двигаться по берегу.
— Неподходяще говорите, Семен Захарович, неподходяще, — укорчиво возражал Гурий. — Сколько же мы туда пройдем, по вашему расчету?
— Может быть, на денек позже придем, в этом нет ничего страшного, — спокойно и рассудительно доказывал Тагильцев. — Знаете что, дядя Гурий: тише едешь — дальше будешь. Что вы ни говорите — горы, а выше пойдут скалы, гольцы, может быть и снег где-нибудь лежит. Мы не альпинисты, снаряжения у нас нет.
— Это да… это пожалуй так, — штейгер готов был сдаться. — Году в двадцатом мне довелось здесь хаживать, так мы назад вернулись, не прошли…
Вепринцев, хотя и молчал, но на лице его было заметно волнение: на скулах под кожей, искусанной комарами, напряженно двигались и сжимались в тугие узлы мышцы, на лбу в гармошку собрались морщины. Он был угрюм и неразговорчив, не мог оправиться от пережитого страха. Прислушиваясь к разговору Тагильцева и Гурия, он опять подумал: «А может быть, уже давно сбились с пути и теперь идем бог знает куда?.. С такими проводниками все может быть… А, черт с ними, куда кривая вывезет… Сегодня ли, завтра ли — важно добраться».
Но вот поднялся с земли Оспан с длинной трубкой в зубах, подымил, чмокнул два-три раза губами и ухмыльнулся.
— М-да, друзья-товарищи… Однако в другом месте пойдем, — сказал он с невозмутимым спокойствием. — Тут не годится.
— Где же это ты другое место нашел? — юрко обернулся Гурий.
— Есть такое место… Может, никто не знает его, а оно есть. — Старый охотник задумчиво поглядел на высокие горы, темной стеной стоявшие на их пути, на тайгу. — И главное дело, прямая дорожка-то, до самого места так и доведет.
— Прямая, говоришь, Оспан? — оживился Вепринцев.
— Ей-богу, прямая, хорошая дорожка…
Гурий озадаченно почесал затылок.
— Я что-то других дорог туда не знаю.
— А всего-то, однако, никогда и не узнаешь, — посмеялся Оспан, узко сощурив глаза. — Хоть еще тебе одну жизнь дать, и все равно — попадет какая-нибудь пустяковина и задумаешься…
Двигались они теперь очень медленно, не шли, а плелись. Силы, видать, поизмотали, да и дорога была не так уж хороша, как представлялась она всем по словам Оспана. Не дорога, а узкая звериная тропинка, проторенная между камней и деревьев. Всюду горы. Не успеешь передохнуть от одного подъема, как впереди в сизой мгле вырастает другой и того круче. Лошади останавливались через каждые десять минут и порывисто дышали, раздувая мокрые бока. А кругом дикая непролазная заваль тайги, поросшая кустарником, ягодником и жесткой колючей травой. Идти приходилось ощупью, все чаще в работу вступали топоры. Здесь даже птиц и зверей меньше стало встречаться. Свет солнца добирался сюда с трудом и не сразу, и земля почти не нагревалась, была она холодная и вечно сырая, подернутая зеленой плесенью. «Колумб не испытал, наверно, и доли тех мучений, какие приходится переносить мне, — думал Вепринцев, устало шагая за Тагильцевым и обливаясь потом.
И Тагильцеву нелегко доставалась эта дорога. В гору он поднимался легче, тут ему хорошо помогала крепкая палка, а уж под гору — хоть на брюхе сползай: изуродованная нога становилась настоящей обузой, ее надо было тащить осторожно, как дорогостоящую хрупкую вещь. Но Тагильцев по-солдатски, молча и терпеливо, переносил эти неудобства и трудности. Даже тяжелый рюкзак никому не позволял снять со своих плеч.
— Ну, ну, я еще как-нибудь дюжу. На войне пушку на себе таскал, и то спина целехонька осталась, а здесь единственный рюкзак, подумаешь, тяжесть…
Когда ему становилось невмоготу, он начинал говорить, чтобы на время отвлечься. За разговором путь от привала до привала казался короче и легче.
Обернувшись назад, Тагильцев взглянул на Вепринцева и, чуть задержавшись, покачал головой.
— Эх, дорогой Павел Иванович, плохо что-то тянешь, пристал однако?
— Да-а… Тяжеловато, Семен… Ты гляди, что делается впереди… Лезем, лезем, а конца не видать…
— Дорожка замысловатая, что и говорить, будто на небо поднимаемся, — поглядев вверх, сказал Тагильцев, — сложная дорожка… Вот и на фронте, бывало, так устанешь, что с ног валишься, глаза света белого не видят, а как грянули песню — и все прошло, будто тебя насквозь электрическим током просверлит.
— О да… Песня — замечательное средство… — закивал Вепринцев, — особенно там, на войне… душе легче.
— Да, тяжелое времечко довелось пережить, — в раздумье продолжал Тагильцев. — А всего горше отступление. И хватил же я его в первый год войны, этого отступления — сейчас забыть не могу… Вам, поди, тоже перепало?
— Как же, — быстро подхватил Вепринцев. — Конечно, перепало…
— Идешь день, другой, так устанешь, сказать немыслимо, ноги подкашиваются… А немец бьет — жизни никакой нет… Кругом пальба, грохот, деревни пылают, как костры на масленице, города в щебень превращаются, люди, как очумелые, во все стороны мечутся, и кажется тебе, что всему конец наступил… Не знаешь толком, где фронт, где тыл, — кругом война идет… И такая тебя тоска-кручина захватит — ничего не мило. Подумаешь, бывало: «Неужели кругом фашист орудует? Неужели все?..» Тагильцев чуть пригнулся, ловко подкинул спиной рюкзак, поправил глубоко впившиеся в плечи лямки.
— Ну, а потом-то кончилось ведь отступление, — сказал Илюша.
— Само собой разумеется. Общеизвестный факт… Но не в этом вся соль…
— А в чем же?
Тагильцев сбил палкой нарядную бархатно-бурую головку татарника, подумал немного:
