Все насторожились и ждали, что будет дальше. Но Котельников, помолчав, сказал сдержанно:

— Хоть ты и долго жил в боевом солдатском коллективе, а ничему, видать, не научился… — И продолжал уже мирно: — Ну посуди сам, войну мы кончили, захватчиков прогнали. Ты думаешь, на этом точка поставлена? Нет! У нас кроме внешних врагов имеются и внутренние. Кроме всяких шпионов, разных лазутчиков есть еще хулиганы, воры, мошенники всякие, которые государственный карман со своей грязной мошной путают. А порядок общественный — это что, само собой установится, да?..

— Все это так… Правильно ты говоришь. — сдавался сосед, — но все же милиция…

— Что милиция? — Котельников откинул с себя колючее солдатское одеяло, сказал в раздумье: — Милиция, дорогой товарищ, у нас советская, рабоче-крестьянская, наша. По существу говоря, если транспорт родной брат Красной Армии, то милиция — родная сестра по оружию!

Даже озорной белокурый сержант после этого разговора не заводил больше своих шуток.

Что служба эта нелегкая, беспокойная, Котельников понял сразу, с первых дней. Потом повстречался с капитаном Шатеркиным. Работа в его подчинении увлекла Котельникова своей конкретностью. Вскоре он стал кадровым офицером милиции. И теперь Котельников уже не думал над тем, хорошо он поступил или плохо, идя на милицейскую службу. Служба целиком захватила его.

И может быть впервые за время работы в милиции Котельников так глубоко заглянул в свою жизнь.

Размышления его неожиданно оборвались: он услышал чей-то неуверенный голос.

— Дядя Котельников… а дядя Котельников, слышите, мы к вам пришли…

Котельников повернулся к окну. Из-за косяка на него глядели черные настороженно-озорные глаза Толика.

— Как ты сюда забрался?! — тихо воскликнул Котельников.

— А там Миша… Я у него на спине стою…

Котельников даже несколько растерялся, но тем не менее он не мог не почувствовать и радости — встреча приятная. Торопливо натянув на плечи широкий больничный халат, он выглянул за дверь — сестра куда-то отлучилась — и, заметно прихрамывая, вышел из палаты. Ребята встретили его как давнего знакомого.

— Немного прихрамываете?

— Болит здорово, да? — наперебой расспрашивали они Котельникова.

— Это не так важно, дорогие друзья. Лучше расскажите, как это вы разыскали меня? По радио о моем местонахождении, кажется, не объявлялось, в газетах не писалось.

— А мы все равно нашли, — похвалился Толик.

Они зашли в решетчатую беседку, увитую плющом, сели.

— Так… Насколько я разбираюсь в секретах, вас послал ко мне дядя Коля? — закуривая, спросил Котельников.

— А где он, дядя Коля-то?.. Где? — с нетерпением заговорили мальчишки.

— Сейчас на службе, конечно, — ответил Котельников, взглянув на солнце.

— Не-е-ет… — отрицательно тряхнул головой Толик. — Его нигде нет.

— Нигде нет?.. — с удивлением переспросил Котельников.

— Он, наверно, в командировку уехал, — наклонив голову и будто что то отыскивая под ногами, сказал Миша. — Мы всех спрашивали, и никто не знает, даже у товарища полковника были…

— Ну и что же он вам ответил?

— Ничего не ответил, — грустно вздохнул Миша. — Сказал ждите гостинцев…

Долго они молчали, думали каждый о своем. Внезапно Толик повернулся к Котельникову и совершенно неожиданно спросил:

— А школа капитанов милиции есть у нас в Советском Союзе, дядя?

Котельников поднял на него глаза.

— Хочешь поучиться?

— Хорошо бы…

— Почему капитанов? Может быть…

— Ну, все же капитан, знаете… Он более ответственный и вообще, капитан… — пытался пояснить Толик.

— В общем, капитан, капитан, улыбнитесь, так, что ли? — скупо ухмыльнулся Котельников.

— Есть, да? — не успокаивался Толик.

— Есть такая школа, ребята.

— А как туда поступить?

— Закончишь десять классов, получишь аттестат зрелости, только, конечно, хороший, с отличными отметками, и поведение, конечно, учитывается… и тогда смело можно поступить.

— А раньше нельзя? Из семилетки, например? — спросил Миша.

— Нет, с семилеткой, дорогой мой, не примут. В такое учебное заведение с семилеткой — что ты, смеешься?

Котельников легонько потрепал Толину голову, вздохнул и подумал, что пора ему уходить из госпиталя.

Вепринцев глубоко всхрапнул, словно взял заключительный аккорд, и, испугавшись, проснулся. «Фу, черт возьми!» Он оторопело поглядел вокруг, прислушался, но напряженный слух его ничего не мог уловить кроме беспечного и вольного храпа Стрижа, ничком лежавшего рядом, да глухих ударов собственного сердца. И хотя кругом еще стоял полумрак в небольшие подслеповатые окна уже настойчиво лезли трепотные тени погожего утра.

Поднявшись, Вепринцев неловко и грузно сел на постель и тотчас почувствовал во всем теле тупую усталость; в голове свинцовая тяжесть, во рту сухо и горько. Заметив в темном углу ведро, с водой он слез с шаткой скрипучей кровати и, шлепая по полу босыми ногами, пошел туда. «Кажется, вчера много выпили», — подумал Вепринцев и, зачерпнув полный ковш холодной воды, жадно припал к нему. На голую волосатую грудь прозрачной струйкой стекала вода, но он, казалось, не чувствовал этого, ему даже был приятен скользящий холодок воды.

В просторной деревенской избе пахло сухой майской полынью, и парным молоком: За дверью слышался негромкий рассудительный бабий говор, звякали подойники; во дворе печально мычала корова, с нетерпением-ожидая хозяйку; вполголоса журились гуси, твердо постукивая клювами в пустое корытце; зевластый петух, взлетев, на забор, оглушил всех своим озорным, криком.

«Вот это и есть Рыбаки, — подумал Вепринцев, тихо позевывая. — Ры-ба-ки… Обыкновенная; вонючая-деревня… А пили и в самом деле очень много?. Нехорошо…»

Он вспомнил веселого добродушного парикмахера Семена, его племянника Илюшу, старого хакаса Оспана, единственного живого родственника Лукашки, штейгера Гурия… А что же все-таки болтал про Лукашку этот старый вахлак Оспан? Он, кажется, говорил, что могила его где-то совсем близко отсюда? Ну к чёрту могилу! Он еще рассказывал о нем какие то занимательные сказки. Смешно, будто этот старый козел понимал что-то в горных работах, хорошо знал те места, где лежит золото… А впрочем, черт его знает, может быть, и знал.

В избе стало совсем светло, радостные блики солнца заиграли на большом самоваре, стоявшем на столе, на безделушках развешанных по стенам, — все небогатое убранство деревенской горницы теперь было на виду. Вепринцев снова улегся в постель и с любопытством глядел на стол, на сундук, покрытый дерюжкой, долго разглядывал огромные ветвистые рога марала, висевшие над кроватью, старое, с черными стволами ружье. Потом он толкнул ногой Стрижа.

— Довольно тебе храпеть. Что ты, как запаленный мерин?

Стриж долго моргал припухшими, налитыми розоватой мутью глазами, отрывисто кашлял и молчал.

— Когда ты пьян, ты настоящая свинья, — сердито проворчал Вепринцев, почесывая, широкую, бугристую грудь, — Болтаешь много…".

— С этим согласен, правильно, — угрюмо ответил Стриж и виновато поглядел на Вепринцева. — Наболтал что-нибудь, да?

— Что ты можешь сказать умного? Болтал, конечно, вздор всякий; как в тюрьмах сидел, как по чужим карманам шарил.

— Что же ты глядел? — прохрипел Стриж. — Треснул бы по физике, как следует.

— Только этого недоставало! А вообще для тебя тюрьма — самое подходящее место…

Стриж лежал, как прибитый пес.

Вепринцев слез с кровати, выглянул в окно, задумчиво походил по избе, прислушиваясь к легкому скрипу половиц, и взялся за рюкзак. За дверью, в другой половине, кто-то тяжело, задышливо охал.

— Это кто так изводится? — спросил Стриж.

— Ого, ты и этого не помнишь! — попрекнул Вепринцев. — Оспан, конечно, это же его изба… И тоже пьян, старая крыса… Но он все-таки умнее тебя, и мне кажется, он кое-что должен знать…