Так значит, между королем и королевой разлад, а мы у себя Хэтфилд-хаусе ничего об этом не ведаем? Возможно, бывшей королеве Екатерине жилось даже лучше в изгнании, вдали от двора. Но мои мысли возвращались к ее любимой дочери Марии, которая тоже была больна от горя и отчаяния.

Раскрасневшийся, встревоженный, вышел из опочивальни Анны Джордж Болейн, лорд Рочфорд, и пошел дальше, ни на кого не глядя. Волосы взъерошены (его ли рукой или же рукой сестры), дублет[44] сидит криво. У меня мелькнула мысль: «А не пришлось ли им сцепиться в буквальном смысле слова?» Не говоря никому, даже своей жене, ни слова, Джордж стремительно пересек комнату и вышел вон. Мне тоже хотелось бежать отсюда, хотя королева и вызвала меня, дабы явить свою милость. Я страшилась встречаться с Анной, когда она не в духе. В оправдание можно придумать подходящую историю о том, как я смертельно устала или даже заболела после вчерашнего путешествия.

Я уже повернулась к Джоанне, чтобы извиниться и улизнуть, но тут неожиданно встретилась глазами с манерным красавчиком, несколько женоподобным, державшим в руках лютню. Наряд его был изыскан, а золотисто-каштановые волосы завиты колечками.

— Мистрис Чамперноун, — обратился он ко мне чарующим голосом, — ее величество готова принять вас.

— Мы с вами не знакомы, — сказала я.

Тем временем люди, присутствующие в комнате, снова заговорили громче. Их голоса напоминали мне жужжание пчел у отцовских ульев.

— Марк Смитон, лютнист королевы, к вашим услугам, — представился красавчик и поклонился, изящно взмахнув ярко-зеленой шапочкой с помпоном.

Я вопросительно взглянула на Джоанну, та кивнула головой. «Право, — подумала я, — куда катится двор Анны, если она позволяет себе подобные стычки с братом, а посетителей провожает к ней музыкант?» Лютнист протанцевал к опочивальне, пропустил меня вперед и притворил дверь.

Когда я оказалась в просторной комнате Анны, у меня буквально сперло дыхание от густого аромата духов. Делая реверанс, я обратила внимание на то, что по всему устланному камышом полу разбросаны в беспорядке шелковые и атласные подушки, будто теперь в этом покое принято было садиться на пол, а не на табуреты или в кресла. К моему удивлению, Марк Смитон прошествовал прямо к ложу, сел на нем, скрестив ноги, и стал наигрывать на лютне незнакомый мне печальный мотив.

— Кэт, дорогая, — обратилась ко мне Анна таким тоном, словно не было у нее ни забот, ни хлопот, — что там нового у Елизаветы? — Жестом она пригласила меня присесть к столику с полированной дубовой столешницей, стоявшему у заиндевевшего окна; за окном зловеще завывал ледяной ветер. Такая быстрая смена настроения, подумала я, вполне соответствует мелодиям Смитона, который уже лихо наигрывал на своей лютне развеселую гальярду. — Расскажи свежие новости о моей любимой доченьке, со всеми подробностями, — потребовала королева, когда мы сели почти рядом (нас разделял только угол стола).

И я добрых полчаса развлекала ее подробнейшим рассказом о милой крошке. У меня стало теплее на сердце, когда я увидела, как посветлело лицо королевы, как улыбка заиграла у нее на губах. Вместе с тем меня поразило то, как постарела Анна, даже по сравнению с тем, какой она была в октябре, когда в последний раз приезжала в Хэтфилд-хаус. Под глазами залегли глубокие тени, кожа приобрела нездоровый оттенок. Королева сильно исхудала. Несмотря на ее любезное обращение, Анну, казалось, сжигала лихорадка. Ее длинные пальцы беспрестанно двигались. Королева настолько ушла в себя, что даже забыла прикрыть левую руку с крошечным шестым пальцем. Анна жадно слушала мои рассказы о новых забавах Елизаветы, о том, какие новые слова она научилась выговаривать, о ее любимых игрушках, а тем временем искусный Смитон, не останавливаясь, переходил от одной мелодии к другой.

— Ладно, мне нужно встряхнуться, — сказала наконец Анна, осушая бокал с вином. Я тоже выпила немного этого напитка. С той страшной ночи после коронации Анны я больше никогда не пила слишком много, но от долгих рассказов у меня пересохло во рту. — Наша малышка принцесса прибудет на святки ко двору, — сообщила Анна. — Я постараюсь сделать так, чтобы к тому времени здесь уже не было той, кого называют «леди», а значит, можно будет веселиться и зачать новое дитя — братца для моей милой доченьки.

Я знала, что через несколько месяцев после рождения Елизаветы у королевы случился выкидыш, а затем ей показалось, что она снова беременна, хотя это было не так. Из сказанного ею я заключила, что они с королем по-прежнему делят ложе — во всяком случае, время от времени. Меня позабавило то, что придворные называют Джейн Сеймур «леди» — ведь именно так называли и Анну, когда я впервые оказалась при дворе. Как сказал когда-то Кромвель, «нет ничего нового под солнцем, однако король Генрих любит перемены».

Вдруг Анна наклонилась над столом ближе ко мне и, схватив меня за руку, заговорила:

— Это я, а не Кромвель, вернула тебя ко двору. Мы с ним спорили по этому поводу, и я сказала, что, если он и дальше будет пытаться препятствовать мне, я выпрошу у короля его голову. Тебе я доверяю и прошу ради меня не спускать глаз с мистрис Джейн Сеймур. Король еще не сделал решительного шага, но я полагаю, что он ходит вокруг нее, как охотник, загоняющий лань.

Я смотрела на нее во все глаза, не в силах произнести ни слова. Кто угодно, только не Сеймуры! Значит, Анна ревнует к этой «леди». Джейн представляет для нее угрозу, как сама она представляла угрозу для королевы Екатерины. И поэтому Анна отважилась на крайнее средство, оторвала меня от своего любимого дитяти. Вот как повернулось колесо фортуны! Но я понимала и ее ненависть, и ее страх перед отпрыском семейства Сеймуров. Мне хотелось обнять королеву, поплакать вместе с ней, но я лишь кивнула и сказала:

— Я сделаю все, что в моих силах.

Наступили и прошли рождественские праздники, счастливое время для четы Тюдоров. Королева, верная своему слову, вновь носила под сердцем ребенка, а король светился надеждой. Я же была в восторге, когда леди Брайан на праздники привезла ко двору Елизавету. Малышка не забыла меня — обвила ручонками, чтобы я взяла ее на руки. Могу поклясться: эта девочка уже тогда была не по летам развита, но не настолько (и слава Богу, как выяснилось), чтобы постичь и запомнить те события, которые произошли позднее, в новом, 1536 году.

8 января пришла весть о том, что накануне в замке Кимболтон скончалась Екатерина Арагонская. Мне чуть не стало дурно, когда по этому поводу устроили празднества. Король, одетый в канареечно-желтый наряд, никак не похожий на траурные белые одеяния, радовался и весь день не спускал с рук Елизавету, а тем временем Анна резвилась в своих покоях. Она вела себя безрассудно, нередко просто неразумно, словно желала показать, что теперь ей все нипочем. Чем больше увивался король вокруг мистрис Сеймур, тем больше внимания расточала Анна мужчинам-придворным.

— Что годится для гусака, то и гусыне подойдет! — как-то воскликнула она, переиначивая старинную поговорку, и стала устраивать в своих покоях пирушки, иной раз с участием наиболее доверенных приближенных его величества.

Король, влюбившийся в новую пассию (которая, как и Анна, была на удивление умна и умела держать нетерпеливого венценосца на расстоянии), тоже вел себя так, словно был неуязвим: устраивал то маскарады, то танцы, то охоты, то турниры. В середине января на рыцарском турнире в Гринвиче с ним случилось несчастье: он свалился с седла, попал под копыта коня и более двух часов пролежал без памяти; потом медленно стал выздоравливать. Но на ноге образовались язвы, и с тех пор Генрих стал хромать.

Лишь 29 января тело Екатерины Арагонской погребли в аббатстве Питерборо. В последний путь ее провожали профессиональные плакальщицы — и, как стало известно позднее, немало ее бывших подданных-англичан, которые рядами выстроились вдоль дороги, чтобы выразить уважение почившей королеве. Анне подданные никогда не выражали искреннего уважения, разве что немногочисленные клевреты-протестанты да еще жители ее родного графства Кент.