Вскоре я выяснила, что супруги Перси не были счастливы в браке и жили чаще всего порознь, хотя Генри Перси, наследник графа Нортумберленда, находился на королевской службе при дворе, а прежде служил кардиналу Уолси.

(Сколько лет прошло, скольких монархов из династии Тюдоров я повидала, а все равно не перестаю изумляться многообразию и неожиданности связей — официальных и дружеских, политических и семейных. Особенно когда моя милая Елизавета взошла наконец на трон и стала продвигать людей столь же способных, сколь и благородных — их связи напоминали паутину с бесконечно переплетающимися нитями.)

Пока меня вели по анфиладам комнат с чудесными украшениями — и в каждой оказывалось все меньше людей, которые смотрели на меня с любопытством, — мне приходилось постоянно напоминать себе, что надо же и дышать. Наконец мы оказались в маленькой, изящно отделанной гостиной, где не было ни одной живой души. Леди Джейн постучала в резную дверь, дождалась ответа, приникнув к ней ухом, потом просунула голову внутрь.

— Миледи, как вы и просили, прибыла новая фрейлина, мистрис Кэтрин Чамперноун из Девона.

В ответ послышался мелодичный, но властный голос:

— Пусть она войдет. А ты ступай и не забудь притворить за собой дверь.

Мне было ясно, что леди Джейн не в восторге от того, что услышала: она резко выскочила из комнаты, слишком громко хлопнув дверью.

Комната, в которую я вошла, оказалась просто сказочной: стены были увешаны ткаными гобеленами, стол покрыт турецкими коврами, массивное ложе затянуто красно-золотыми шелковыми занавесями. Говорили, что Анна Болейн заявила королю, будто согласится стать ему не любовницей, а только законной женой, однако ее ложе вполне было достойно царственной особы. Впрочем, мой интерес привлекала не столько обстановка, сколько сама хозяйка этих покоев.

Женщина двадцати семи лет, послужившая причиной всего того, что одни называли «великой заботой короля», а другие «интригами», была на вид изящной и хрупкой. У нее были черные как вороново крыло волосы, а в темно-карих, как у лани, глазах горел огонек, заставлявший предположить, что она вот-вот улыбнется или начнет с кем-нибудь флиртовать. Я ожидала, что Анна Болейн окажется необычайной красавицей, однако ее нельзя было назвать таковой. Но было в ней что-то — прирожденное изящество, живость, чувство собственного превосходства, — что проявлялось в манере держать себя, в наклоне головы, в походке (когда она отошла от окна и повернулась во мне).

На голове у леди Анны был французский убор в форме полумесяца, расшитый жемчугом, и я неожиданно ощутила тяжесть своей старомодной остроконечной шапочки. Казалось, Анна не идет, а плывет по воздуху (как и моя мачеха Мод), и это заставило меня снова почувствовать себя неуклюжей. Тонкую шею возлюбленной короля украшала нитка жемчуга, на ней висела затейливая золотая буква «Б», с которой, в свою очередь, свисали три каплевидные жемчужины. В тот день наряд леди Анны был выдержан в голубых тонах: платье из переливчатого, словно хвост павлина, бархата с длинными, закрывающими руки почти до самых пальцев рукавами из атласа, расшитого золотыми нитями. Вскоре я узнала, что введенная ею мода на длинные рукава частично объяснялась желанием скрыть крошечный шестой палец на левой руке — позднее этот палец, а также родинка на шее послужат «доказательствами» ее причастности к ведовству.

Мне приятно было сознавать, что я хорошо выучилась делать реверанс, приседая низко и не торопясь подниматься. Когда же я выпрямилась, леди Анна милостиво протянула правую руку, чтобы помочь мне, затем жестом разрешила присесть на табурет для шитья, сама же села на стул. Я заметила, что перед моим приходом она читала книгу — Новый Завет, и не на принятой повсеместно латыни, а на английском языке. «Какая она смелая!» — подумала я, потому что король был провозглашен защитником католической веры еще прежде, чем заварилась вся эта каша.

— Я рада, что меня окружают верные люди, прибывшие из графств нашего королевства, — обратилась ко мне Анна. — Девон — это ведь глухая провинция, разве нет?

— Он очень далеко отсюда, миледи. Простирается от безлюдных вересковых пустошей на севере до выступающих из моря скал на юге, однако между этими областями, поверьте мне, хватает вполне цивилизованных городов и поселков.

Она спросила, какое образование я получила и какой веры придерживаюсь. Я сказала совершеннейшую правду о том, что я, как и семья сэра Филиппа, привержена новому вероучению, и на все остальные вопросы ответила вполне искренне. Раз уж мы были наедине, не упомянет ли она о том, что я буду служить связующим звеном между ней и Кромвелем? Но вскоре я сообразила, что Анна уже тогда знала истину, когда-то открытую мне Кромвелем: даже стены имеют уши. Поэтому, поигрывая филигранным футлярчиком, от которого исходил тонкий аромат[29], она поднялась, зашуршав юбками, и поманила меня изящным жестом к распахнутому окну. Мы стояли у амбразуры и любовались видом на пруд и великолепный сад, все еще цветущий.

— Должна сообщить вам, — леди Анна понизила до шепота свой чистый, как звон колокольчика, голос, — что в Гемптон-корте, принадлежавшем некогда «папе» Англии кардиналу Уолси, как и в лондонском Йоркском дворце, имеется несколько потайных переходов и лестниц, которые соединяют покои короля с другими комнатами, а также ведут в парадный двор и в сады. Это запасные выходы на случай необходимости или если возникнет такой каприз. Я говорю вам об этом не для того, чтобы вы ими пользовались — ибо они предназначены для одного только государя, — но чтобы вы знали: даже в таком уединенном месте, как моя спальня, нас могут подслушать.

— Понятно, миледи.

— И раз уж вы будете посвящены в некоторые мои личные дела, вам следует знать, что король не посещает меня тайком, пользуясь этими переходами, потому что я объяснила ему невозможность таких поступков. Полагаю, вы понимаете, — продолжала леди Анна, — что мне придется время от времени передавать через вас письма нашему общему другу и, вероятно, получать от него ответы. Это надлежит делать осмотрительно, без огласки.

— Я понимаю, миледи.

— Все это — ради правового дела, и те, кто останется со мной до конца, пожнут его заслуженные плоды.

— Да, миледи. Я буду преданно служить вам.

Сколько раз впоследствии я вспоминала эти слова, сказанные при нашей первой встрече: «… те, кто останется со мной до конца». В тот день леди Анна отпустила меня, а сама осталась стоять у окна, неожиданно притихшая, хмурая и погруженная в свои мысли. Чтобы не отвлекать ее от дум, я тихонько подошла к двери. А когда открыла ее, в комнату чуть не ввалилась леди Джейн, вероятно, прильнувшая к ней с той стороны.

— Все сюда, леди! — позвала нас Мэри Тэлбот на пятый день моей службы в свите Анны Болейн. Мэри хлопнула в ладоши, словно мы были комнатными спаниелями, которых так любят знатные дамы, хотя сама Анна отличалась в этом от остальных: она предпочитала, чтобы за ней повсюду следовала гладкошерстная борзая. — Сегодня нам предстоит игра в шары на лужайке с приближенными короля. Впрочем, — добавила Мэри, бросив на меня косой взгляд (вероятно, она считала, что раз я новенькая при дворе и ни с кем здесь не знакома, то не имеет ни малейшего значения, что я увижу и услышу), — мне бы хотелось, чтобы его величество не притащил с собой моего благоверного, черт бы его побрал, — не короля, конечно, а Перси.

Генри Перси было семнадцать лет, когда король и кардинал расстроили его тайную помолвку с Анной Болейн, а ему самому велели жениться на Мэри. Этот брак превратился в мучение для них обоих. Мэри упала бы в обморок, если бы узнала, что Кромвель заранее мне об этом рассказал. После двух лет законного супружества, в течение которых Перси все тосковал по утраченной любви, хандрил, часто хворал, Мэри рассталась с ним. Однако все последующие пять лет они оба служили при дворе: он был дворянином королевской свиты, она же — фрейлиной, сперва у королевы Екатерины, а теперь у Анны. Супруги Перси просто терпели присутствие друг друга, да и то с трудом. Мне казалось, это должно послужить уроком всем, кто вступает в навязанный со стороны брак. Правда, мои родители женились по любви, а ведь они очень часто ссорились. Можно привести в качестве примера и королевский брак Генриха Тюдора — вернее, то, что от этого брака осталось.