(Размышляя обо всем этом много лет спустя, я пришла к выводу, что все вышло для меня к лучшему. С тех пор как Елизавета стала подростком, она, оставаясь наедине со мной, настойчиво расспрашивала о своей матери, и мне трудно было хоть что-то утаить. Но я не видела, как арестовали ее мать, а потому могла с чистой совестью не рассказывать ей о том ужасном дне. Что же до иных страшных событий, последовавших далее, я лгала моей милой девочке, будто меня и там не было, ибо невыносимо было рассказывать ей о тех вещах, в которые я оказалась посвящена.)

Анну арестовали на первомайском турнире и сразу же отправили на барке в Тауэр. Там ей предоставили не какую-нибудь жалкую камеру, а королевские апартаменты. Среди обвинений фигурировали колдовство, государственная измена и прелюбодеяние с четырьмя приближенными короля — да-да, он готов был без сожалений пожертвовать своими закадычными приятелями, — в том числе и с ее родным братом Джорджем, что влекло за собой также обвинение в кровосмесительстве.

У меня даже сейчас все внутри переворачивается, когда я вспоминаю обвинения, сформулированные чрезвычайно подробно: якобы Анна и Джордж вкладывали языки друг другу в рот по примеру развращенных французов и так далее, и тому подобное. Кромвель арестовал Марка Смитона и пытал его, пока тот не сознался в плотской связи с королевой. Остальные обвиняемые отрицали это до самой смерти. Поэта и сановника Томаса Уайетта тоже заключили в Тауэр, но явно только для допросов, поскольку обвинений против него так и не выдвинули. Я снова и снова вспоминала те стихи, которые он писал Анне за несколько лет до этого, и гадала, могла ли она взойти на его ложе или еще раньше на ложе Перси, однако не могла себе представить, чтобы она изменяла королю с кем-либо из обвиняемых.

Кровавые письмена на стене были явно начертаны рукой хитрого Кромвеля, но короля я винила больше, чем его. Только подумать, колдовство и ведовство! Анна вела себя неразумно и неосмотрительно, не подозревая об опасности, но я ни на мгновение не поверила ни единому слову самых тяжких обвинений. От них меня только рвало сильнее и дольше, пока я не ослабела настолько, что едва держалась на ногах.

К несчастью, Кромвель велел мне встретиться с ним в розовом саду к востоку от дворца. И там меня ожидал удар, не менее тяжкий и жестокий, чем все те, которые уже обрушились: в саду был Джон Эшли. Он держал в поводу трех коней, среди них и Брилла — огромного гнедого, на котором скакал в тот день, когда мы впервые встретились. От неожиданности я чуть не упала — пошатнулась, отступила на шаг, и шипы тут же изорвали мои юбки и плащ.

— Я не хотел вас напугать, — произнес Джон глубоким, звучным голосом, который всегда почему-то действовал на меня успокаивающе. Я так долго не слышала его, но очень хотела услышать. — Разве лорд Кромвель не сообщил вам о нашем предприятии? Вот, я привел для вас свою любимую лошадку — Джинджер, — быстро продолжил Джон и потрепал по шее рыженькую кобылку, стоявшую рядом с двумя рослыми жеребцами. — Она любимица Брилла, прошлым летом принесла ему жеребенка.

Я кивнула и выпалила:

— Я не знала, что вы здесь! — Гадая, не намекал ли он на что-нибудь, сказав, что я поеду на подруге Брилла, я старалась отцепить несколько особенно настырных шипов. — Я полагала, что после падения Болейнов вы уже не вернетесь.

Джон подошел ко мне вплотную, наклонился, помог освободить юбки и, к моему величайшему удивлению, срезал мне в подарок красную розу. Я приняла ее дрожащей рукой.

— Моему отцу стало лучше, и я не могу больше отсутствовать при дворе, — объяснил Джон. — Я возвратился из уважения к Говардам, родственникам моей матери, и для того, чтобы помочь нашей королеве, хотя теперь ясно, что ей уже ничем не поможешь. Ее будут судить в Тауэре, и Кромвель говорит, что она обречена.

— Кому и знать, как не ему, — ответила я, не в силах скрыть глубокой неприязни в голосе.

Инстинктивно я верила Джону. Я чувствовала, что он меня не выдаст. Уже две недели я была больна и совсем ослабела, но теперь, когда оказалась рядом с ним, силы стали возвращаться ко мне, по жилам побежал огонь радостного возбуждения.

— Но что это за предприятие, о котором вы говорили, отчего оно касается нас и Кромвеля?

— Ага, я слышу, здесь поминают мое имя, верно? — За нашими спинами возник человек, который, несомненно, продумал и организовал падение Анны, — человек, готовый на что угодно, если король того пожелает. — Славно, что у вас на плаще есть капюшон, — проговорил он вместо приветствия. — Надвиньте его. Я все объясню вам по дороге.

Я не пошевелилась.

— Прежде мне нужно знать, куда я еду, — отважилась произнести я.

Кромвель и Джон тоже надвинули на лица капюшоны. Легкий майский ветерок, разумеется, был совсем не таким холодным, чтобы кутаться. Джон помог Кромвелю взобраться в седло, и стареющий сановник изрек, глядя на меня с высоты:

— Я полагаю, вы, как и Эшли, сочувствуете Анне Болейн, разве нет? Мы едем, чтобы оказать ей услугу, только и всего, так что в путь. Мы не стали брать королевскую барку, на которой нас могли бы заметить. Мы направимся к мосту, проедем по нему — всего трое верховых, так что успокойтесь, Кэт, и придержите язык.

Эта поездка на весеннем ветру, когда я впервые проехала верхом на лошади по оживленному Лондонскому мосту, вспоминается мне, словно в тумане. Королева попросила о свидании со мной, и Кромвель, должно быть, заключил с ней какую-то сделку. Это все, что мне удалось узнать у него. Мне было страшно оказаться в Тауэре, проехать по подъемному мосту через ров и спешиться в том самом дворе, где три года назад Анна со своими фрейлинами так радостно ожидала предстоявшей торжественной процессии и коронации.

Когда мы оказались внутри массивных стен крепости и спешились, Кромвель переговорил с комендантом Тауэра мастером Кингстоном, мрачным человеком высокого роста, а затем пошел вперед. За ним двигалась я, а позади — Джон и комендант. Я была благодарна Джону за то, что он поддерживал меня под руку, потому что ноги у меня дрожали, и отнюдь не от долгого пребывания в седле. Мы поднялись на второй этаж, прошли через настоящий лабиринт коридоров, безлюдных, покрытых густым слоем пыли, полутемных: закрывающие входы занавеси были задернуты, на мебель были наброшены чехлы. Да, то были те самые покои, где мы с радостным волнением ожидали торжественного въезда в Лондон и коронации Анны.

— Фрейлин отослали прочь? — спросил Кромвель стоявшего у двери стража.

— Да, милорд, — ответил тот и отступил в сторону, не сводя с нас настороженного взгляда.

«Значит, — подумала я, — Кромвель здесь частый гость, раз стражники знают, как к нему обращаться». Король назначил Кромвеля генеральным викарием, чтобы тот имел право наказывать тех, кто отказывался подписать клятву верности. Одновременно он получил важный пост лорд-хранителя Малой печати[48], но шепотом передавали слухи, что вскорости Кромвель возвысится и до титула пэра.

Капюшон все еще закрывал мое лицо, но я откинула его, когда мы вошли внутрь комнаты, показавшейся мне поначалу пустой. Я смутно помнила эти стены, обшитые дубовыми панелями, и сложенный из камня очаг. Сейчас огонь в нем не горел, а спертый воздух был сырым и холодным. В углу стояло ложе под балдахином, а из узкого окошка открывался вид на Темзу. Часто ли Анна смотрела на эту серую ленту реки, ведущую к свободе? Несомненно, смотрела, ибо в тени у окна она и стояла.

— Благодарю вас, Кромвель, — проговорила Анна, опустив подобающее обращение к сановнику, затем подошла ко мне и притянула меня к себе, взяв за руки.

Руки у нее были холодные и влажные. Она кивнула Джону, стоявшему за моей спиной, потом наклонилась ко мне.

— Кэт, я…

— Мы заключили договор, ваше величество, — перебил Кромвель, — а в договоре участвуют две стороны, они имеют взаимные обязательства.

Анна повернула к нему голову. Я была поражена тем, как хорошо она владеет собой.