— Как она живет? — полюбопытствовал Юра.

— Неплохо живет — можешь судить по мне. Переживает, конечно: все-таки небо — это не земля. На земле споткнешься, нос разобьешь, в небе — кости поломаешь. Недавно, в связи с событиями в Польше, уезжал в боевой полк. Два месяца проходил боевую подготовку. Что-то неладное творится в мире. Европа почти вся в руках фашистов.

— Неужели и на нас поднимут руку?

— По-моему, да, — подтвердил Сердар и добавил, подумав: — И не только — по-моему. Все давно понимают, что война неизбежна, и торопятся, чтобы не застала она врасплох. Маневры проводятся, военные игры, не говорю уже о соревнованиях Осоавиахима. Года три назад только и заботились о значкистах ГТО, а сегодня все оборонные кружки действуют. У меня нет ни одного дня отдыха. То в рейс, то еду на аэродром к твоему отцу, на выброску парашютистов. Он-то и нагрузил меня ящиком.

— Слушай, Сердар, я давно у него прошу, чтобы прислал снаряжение для альпинистов, а он мне шлет какие-то непонятные ящики.

— Ну так я и привез в ящике альпинистский инвентарь — шесть комплектов. Одних веревок — десяток слонов можно опутать.

— Что ты говоришь! — удивился Юра. — Вот Таня обрадуется!

— Что у вас тут и девушки — альпинистки?

— Собственно, она одна. Ты видел ее в лаборатории. Таня запомнила твою фамилию, и сказала, где тебя найти.

— Какая же из трех? Одну я запомнил — Русланову. Рослая такая, симпатичная. Она?

— Она. — Юра смутился, и Сердар с озорством хлопнул его по плечу.

Разговоров было много — поговорили обо всем. Спать легли поздно. Утром Сердар поднялся первым и, умывшись, разбудил Юру.

— Юрка, я спешу. Говори — что передать отцу и матери?

Юра вскочил с кровати.

— Я провожу тебя!

— Не надо. Меня уже давно ждет автобус, ехать на аэродром. Говори — не тяни.

— Ну, что передать? Жив-здоров… План перевыполняем — в следующем году дадим стране восемьсот тысяч тонн нефти. Достраивается жилой дом — скоро получу квартиру в Небит-Даге и приглашу их на новоселье. Ты тоже приезжай, Сердар.

— Спасибо за приглашение, я пошел.

Сердар встряхнул Юре руку и вышел. Юра дождался девяти и отправился в «Туркменнефть».

Весной в Ашхабад приехал Акмурад. Приехал по своим военным делам, в составе инспекторской комиссии округа, и в первый же день заглянул домой, к родителям. Галия-ханум встретила сына слезами радости.

— Акмурад, какое у тебя жестокое сердце! Разве можно так обращаться с матерью? Надеюсь, ты привез к нам нашу невестку?

— Мама, почему я должен ее привезти?! — удивился Акмурад, идя с ней в комнату.

— Как это так — «почему»? — еще больше сына удивилась Галия-ханум. — Разве она тебе не законная жена?

— Законная, законная. — Акмурад снял фуражку и положил на валик дивана. Сел, оглядывая комнату. Галия-ханум села рядом, руку положила ему на плечо.

— Может, считаешь этот дом для тебя не законный?

— Законный. — Акмурад снял руку матери с плеча и поцеловал. Галия вновь заплакала от счастья.

— Если жена — законная и дом законный, то почему же ты не перевезешь ее сюда?

— Мама, на этот счет несколько причин. — Акмурад стал утирать платком слезы матери. — Во-первых, место постоянной службы у меня — Ташкент. Во-вторых, место постоянного жительства моей жены — тоже Ташкент. В-третьих, у нее старенький отец, и за ним некому ухаживать. В-четвертых, у Назимы грудной ребенок.

Глаза Галии-ханум расширились от радостного удивления:

— Акмурад, что ты говоришь! Неужели у нас с Аманом появился внук?

— Появился, мама, еще в прошлом году.

— И ты все это время молчал — скрывал от нас!

— Я боялся, что не очень-то вы обрадуетесь ребенку, если не признали жену.

— Жена одно, внук совсем другое. Внук — это кровинка дедушки и бабушки. Как назвали малыша, если не секрет? — Галия-ханум насторожилась.

— Кадыром назвали, мама. — Акмурад немного смутился.

— Что это за имя, сынок? — У Галии-ханум заблестели на глазах слезы обиды. Разве внук не может называться именем твоего отца?

— Он назван именем отца Назимы. Это почтенный человек, уважающий людей и законы.

— А твой отец, значит, не уважает ни людей, ни законы?

— Не знаю, мама. Во всяком случае, есть причины, чтобы сомневаться в этом.

— У тебя жестокое сердце, сынок. — Галия-ханум с сожалением, как на больного, посмотрела на Акмурада. — Ты все еще не забыл о том несчастном золоте, которое уже давно разошлось на постройку школ и детских садов.

— Разошлось ли, мама? — усомнился Акмурад. — Я сомневаюсь. И не только я. Артык, например, тоже сомневается — все ли золотишко отдал Советской власти мой дед? Не оставил ли половину богатства? Не передал ли эту половину тайком моему отцу.

— Как ты смеешь так думать? — Галия возмутилась, встала с дивана. — А Артык твой только и знает — заглядывает в чужие дворы, все смотрит — нельзя ли чего взять для колхоза. Это по-твоему, по закону?

— Сомневается Артык в искренности моего деда Каюм-сердара. Сомневается в искренности моего отца, вот и заглядывает. Каюм-сердар целые десятилетия грабил бедняков. Почему он не должен вернуть все до последнего — что взял?

— Эх, сын пропащий, — Галия горько улыбнулась. — Уж лучше бы ты совсем не приезжал, чем слышать такие оскорбления от тебя.

— Не беспокойся, через три дня уеду. И запомните вместе с отцом — убеждений я своих никогда не переменю. Вы никогда не увидите меня жалким обывателем, покрывающим старые грехи деда и отца. Я по-другому воспитан.

— Ладно, успокойся. — Галия принялась накрывать на стол. — Надеюсь, не откажешься от еды обывателей?

— После такого разговора, мама, у меня кусок может застрять в горле. — Акмурад встал и, увидев растерянность на лице матери, осекся. Смекнул, что надо как-то помягче, хотя и кипит в груди злость. — Мама, я пойду — мне некогда, да и не голоден я. — Акмурад надел фуражку и направился к двери.

— Ты что, сынок?! — взмолилась Галия-ханум. — Ты совсем одичал. Неужели родительский хлеб для тебя стал горьким? Поешь хотя бы, потом пойдешь.

— Хорошо… Ладно, — согласился Акмурад, садясь за стол. — Только и вы не попрекайте меня куском хлеба. За самовольство в женитьбе вы уже прокляли меня.

— Но это же Аман — сгоряча! Прости ему! Галия вновь села рядом с сыном.

— А ты сначала спроси у него — простил ли он мне? Нет, мама, не простил он мне и никогда не простит. То, что я высказал ему перед отъездом, — горькая правда. Он как жил в плену патриархальных обычаев и правил, так и живет. Для него главное мерило — родной отец, Каюм-сердар. Ради него он может поступиться чем угодно. Но мне не годятся их воззрения. На мне обрываются традиции патриархальщины. С меня начинаются новые традиции.

— Ешь, ешь, Акмурад. Плов вчера вечером готовила, но и сегодня он еще свежий. — Галия попыталась отвлечь сына от столь строгого разговора.

— Я воспитаю детей так, что они будут гордиться, своим отцом, — не глядя на мать, продолжал Акмурад. — Наш критерий воспитания — не белая борода родителя, а марксистско-ленинская честь и совесть.

— Ешь, ешь, сынок…

— Ты учишь женщин грамоте в интернате, мама. Ты, наверное, тоже задумываешься над тем, что я сейчас говорю?

— А как же, сынок. Честь советской родины — превыше всего, а потом не грех и об отце вспомнить.

— Вот именно — потом. — Акмурад положил ложку и встал. — Как хорошо, что ты понимаешь меня, мама. И ты, конечно, можешь представить — что будет со мной, если вдруг мне скажут: «Старший лейтенант Каюмов, у вашего отца обнаружены драгоценности, укрытые им от Советской власти!»

— Этого никогда не будет, сынок, успокойся. — Галия покровительственно, как ребенку, улыбнулась сыну. — Я очень хорошо знаю твоего отца. Да, он действительно, верен обычаям, но он никогда не поставит своего родного сына в неловкое положение.

— Уже поставил. Да и вообще, мне достаточно моего происхождения, — внушительно проговорил Акмурад. — Все знают, что отец мой сын арчина, а мать дочь какого-то татарского князька. Конечно, никто меня не корит родословной. Закон у нас очень справедливый — сын за отца не отвечает. Но если вдруг еще раз обнаружится у отца припрятанное золото, то жизнь мне покажется бессмысленной.