Фашистский танк, гремя, все-таки выбрался по откосу вверх и, не целясь, саданул из орудия. Взрывом артиллеристов отбросило от пушки. В дыму Иргизов увидел, как рванулся вновь к пушке Акмурад Каюмов, но зашатался и упал на колени…

Лилия Аркадьевна жила в том же особняке, на Гоголя, с дочерью — девятилетней Шурочкой и состарившейся матерью. Сам инженер Шнайдер еще до войны умер — о нем в доме вспоминали редко. Больше говорили о Чепурном, называя его всяк по своему. Дочь называла «папкой», жена — Васылем, а теща всегда и неизменно, стоило о нем заговорить, произносила три слова — «мой милый зять». Раз в полмесяца Чепурной присылал очередное письмо. Сначала писал из мест, где формировалась Южная дивизия, затем два письма с дороги, когда ехал на фронт. В июне сообщил, что дивизия заняла позиции во втором эшелоне. Последнее письмо от него было в июле, а потом он надолго замолчал. Лилия Аркадьевна нервы собрала в комок, все время думала о самом жутком — возможной смерти мужа: ведь на войне никто не застрахован, тем более, что на Курском направлении идут такие жестокие бои. В сводках Совинформбюро сообщалось, что немцы в районе Понырей продвинулись на десять-двенадцать километров, а на Белгородском направлении — на тридцать пять. Прут «тиграми», «пантерами», «фердинандами». Теряют каждый день сотни машин и тысячи людей, но прут. У Лилии Аркадьевны заходилось сердце при мысли о гибели мужа. Разгоряченное воображение рисовало перед ней самую страшную картину: Чепурной ранен, стонет, истекает кровью, и никого рядом нет. Лилия Аркадьевна по ночам долго не могла уснуть — ворочалась, вздыхала. Мать, Вера Сергеевна, успокаивала ее: «Спи, спи не переживай — ничего плохого не будет. Не такой он, чтобы сразу поддаться смерти». Лилия Аркадьевна взбодрилась, когда на всю страну и на всех улицах Ашхабада прозвучал Приказ Верховного Главнокомандующего о разгроме фашистских войск под Курском и салюте в ознаменование взятия Орла и Белгорода. Но отгремели торжества, и фронт продвинулся к Харькову и Донбассу, а писем от мужа все не было. Снова начали жечь сомнения. Вечером, а иногда и поздно ночью, Шнайдер возвращалась домой, открывала дверь и чувствовала, как отвратительно неприятно замирает сердце. Мать, понимая ее состояние, спешила улыбнуться, и Лилия Аркадьевна облегченно вздыхала. И вот наконец-то долгожданное письмо. Мать ей позвонила тотчас, как только почтальон вручил конверт с почерком Чепурного. Лилия Аркадьевна, оставив службу, прибежала домой и застала мать странно растерянной.

— Мама, что с тобой? Что случилось? Что с Васылем? — содрогаясь от страха, выпалила Лиля.

— Жив он… жив, — печально проговорила Вера Сергеевна… — Другого убили… Иргизова…

— Как? — не поняла Лилия Аркадьевна. — Убили Иргизова?

И села на кровать. Сжалось у нее сердце, сделалось маленьким, как детский мячик. А потом, словно кто-то стал его надувать горячим воздухом. Сердцу все труднее становилось в груди — не хватало места. Лилия Аркадьевна схватилась обеими руками за грудь, за горло и заплакала. Долгое душевное напряжение и острая жалость к Иргизову разрядились обильными слезами. Лилия Аркадьевна на какое-то время забыла о письме. Оно лежало рядом на подушке и казалось совершенно ненужным, ибо все уже было сказано матерью. Что там было еще в письме? — это пока совершенно не интересовало Лилию Аркадьевну. Она плакала и не замечала, с каким страхом и отчаянием смотрит с другой кровати на нее дочь Шурочка. Девочка, не понимая — почему плачет мать, выговорила дрожащим голосом:

— Мама, но живой же папка, чего ты так плачешь! Бабушка сказала, что он живой!

Искреннее недоумение дочери привело Лилию Аркадьевну в себя.

— Жив, — сказала она. — Папка твой жив, не бойся за него. Это я просто так — давно не плакала.

Девочка села с ней рядом и положила тощую маленькую руку на плечо матери.

— Он же скоро приедет? — спросила Шура.

— Конечно, маленькая… Он скоро приедет…

Вера Сергеевна, понимавшая свою дочь, может быть, даже больше, чем Лиля понимает самою себя, сказала тихо:

— Не надо, Лиля — это судьба. Ты не смогла бы ничего изменить в его судьбе, если б даже он был твоим. Я всегда видела, что ты носишь в своем сердце двух, но что поделаешь — таковы женщины.

Лилия Аркадьевна не возразила матери и даже не задумалась над смыслом сказанного. С минуту она еще просидела молча, собирая силы, чтобы взять с подушки письмо и прочесть его. Развернув убористо исписанный химическим карандашом листок, принялась читать. Мельком пробежала первые строки и словно споткнулась на строке в самой середине письма:

«Милая Лиля, погиб Иргизов… Погиб смертью настоящего героя… Мы были с ним почти рядом, но я не знал об этом. Полк, в котором служил Иргизов, пополнил нашу дивизию где-то в начале июля. Если б я знал, что в ней Иргизов, то конечно бы разыскал его. Но я не знал, а случайной встречи не произошло, ибо дивизия — это тысячи человек. Уже после того, как мы отбросили фашистов, я неожиданно в штабе дивизии повстречал Морозова… Да, да, не удивляйся — Сергея Кузьмича. Он рассказал мне о том, как артиллеристы, где со своим радистом был и Иргизов, уничтожили шестнадцать «тигров» и около ста немецких автоматчиков. Уничтожили, но ни одного не пропустили. Я был на месте разыгравшейся геройской трагедии. Это небольшая березовая роща, а за ней шоссейная дорога… Их похоронили в братской могиле. Командир дивизии всех представил к награде посмертно. Живым вышел из боя лишь один — сержант Супрунов. Официально о геройской смерти героев сообщено родным, так что жена, сестра и сын Иргизова, наверное, уже знают об его участи. Но ты сходи к ним, Лиля, взбодри их, чтобы, поплакав, не сгибали головы, а гордились Иргизовым. Это был настоящий человек — человек широкой души и большой отваги…»

Несколько дней Лилия Аркадьевна находилась во власти памяти. Она ложилась спать и просыпалась с образом Иргизова. Молодой, синеглазый командир с вопрошающей улыбкой смотрел ей в глаза, и, казалось, спрашивал: «Так кто же из нас виноват?» Как давно все это было — и ухаживания Иргизова, и размолвка с ним, но Лилии Аркадьевне казалось — это случилось вчера.

Лилия Аркадьевна позвонила в госпиталь дней через десять. Зины на дежурстве не оказалось — трубку подняла дежурная медсестра. Шнайдер сначала сказала «очень жаль, что ее нет», и тут же решила спросить: все ли в порядке, в семье Зины Иргизовой. «Да ну, какой там порядок! — с сожалением воскликнула дежурная. — У них же траур!» Лилия Аркадьевна не стала ни о чем расспрашивать, лишь предупредила, чтобы сообщили Зинаиде Иргизовой, что ей звонила Шнайдер.

После этого дня прошло еще недели две. Утопая в служебных делах и заботах по дому — начался учебный год, дочь пошла в третий класс, она постепенно стала забывать об Иргизове. Помнила о нем, но переживала уже не столь остро. Тревоги о муже опять стали заполнять ее сердце. Снова что-то долго не было писем от него. И вот в такой тоскливый для Лилии Шнайдер день пришла к ней Зина Иргизова. Переступив порог и прикрыв дверь, Зина всхлипнула, припала к плечу Лилии Аркадьевны и заплакала:

— Жалость-то какая… Сереженька сиротой остался… Некому теперь его приласкать… Только я одна у него…

— Ну, ты не плачь, не плачь, Зинуля. — Шнайдер гладила по голове Зину и, успокаивая ее, про себя недоумевала: «Почему же она Нину Михайловну так не любит? Ведь, все-таки, она мать Сережи!»

— В школу все пошли, а Сережки нет. Сбежал из дому — где-то на кирпичном заводе прячется со шпаной. Я ходила — искала его по всем печам — не нашла, — продолжала, всхлипывая, Зина.

— А мать его где? — Лилия Аркадьевна повысила голос. — Почему ты, да ты? Что ж, разве Нина Михайловна ему — не мать?

Зина вздрогнула, недоуменно посмотрела на Лилию Аркадьевну, спросила, пожав плечами:

— Как… Разве вы не знаете, что… Нина тоже погибла?

Лилия Аркадьевна растерялась — побледнела. Зина произнесла тише:

— Погибла она! Тоже там — на фронте… Ездила куда-то под Ленинград, на Северо-Западный фронт. Машина взорвалась на мине… Нина сидела в кабине с шофером — вот оба и погибли. А остальные — ничего.