— Зина, только укол не делай. Помажь немного — и все.
— Ладно, ладно, Чары-ага. Подумаешь, иголки испугались!
Зина вынула из коробки йод, бинт и вату. Чары-ага, глядя на приготовления, сердито сказал:
— Ивана твоего увижу, тоже пошлю, куда надо. Скоро год как приехал и ни разу не зашел.
— Чары-ага, да он несколько раз собирался к вам, но вы все время то в Мары, то в Байрам-Али. А когда вы дома, его нет. И сейчас он на раскопках.
— На каких раскопках, Зиночка?
— Древнее городище раскапывают. Черепки там всякие из земли достают, кувшины.
— Зачем ему черепки?
— Изучает по черепкам, как люди тысячу лет назад жили.
— Вах-хов, — сокрушенно вздохнул Чары-ага, глядя, как ловко перевязывает ему руки медичка. — Значит, вот это и есть археология, о которой он все время мне говорил! Если б я знал, что именно за этим он едет в Ташкент, я бы… Хай, полоумный… Был красным командиром, а теперь он кто?!
— Чары-ага, я тоже не раз ему говорила: брось ты, Ваня, свою археологию, а он мне: «Ничего ты не понимаешь, сестренка! Вот откопаю меч Александра Македонского, тогда не только ты, но и весь мир ахнет!»
— Какого Македонского? — не понял Чары-ага.
Сердар небрежно пояснил:
— Отец, это тот самый, которого ты называешь Искандером. Он был со своими войсками в наших краях. В Нисе, где ведет раскопки дядя Иван, тоже был. Насчет того, чтобы Искандер меч здесь оставил, я не слышал. Но, вообще-то, чем черт не шутит. Если оставил, то найдется.
— Да, — покачал головой Чары-ага. — Совсем изменился Иргизов. Совсем мальчишкой стал. Это его таким сделала артистка. Сама на сцене, как мотылек, перед огнем, и муж ее — тоже как жук навозный в земле копается.
Зина рассмеялась, представив своего брата жуком-скарабеем, а Сердар насупился:
— Отец, ну зачем ты так? Иван же — друг твой.
— Какой он друг? Не может быть у меня друзей, которые копаются в старом дерьме. Так и скажи своему брату, Зиночка. Скажи, если попадешься на глаза Чары-аге, он тебе голову оторвет.
— Ладно, Чары-ага, — улыбаясь, пообещала Зина, закрывая коробочку и направляясь к двери. — Я так и скажу: оторвет, мол, и пришьет новую…
Иргизов навестил своего старого друга лишь через полгода. Начиналась весна — деревья и кустарники покрывались изумрудной зеленью. В текстильном городке на верхушках деревьев распевали майны. В детском садике гомонила детвора, раскрашивая флажки. Сережка, увидев вошедшего в калитку отца, бросился к нему навстречу. Иргизов взял сына на руки, поздоровался с воспитательницей, перебросился с ней несколькими фразами, спросил, где живет Чары-ага Пальванов и направился к нему.
Во дворе на сарае ворковали голуби. На веранде, примостившись у станка, ткала ковер Бике-эдже — жена Чары-аги. Увидев гостя, привстала:
— Кому тибе, табарыш?
— Чары-агу мне, Бике. Неужто не узнала? Иван я… Помнишь. Иргизова? Давненько у васне был.
— Ай; Ванка! — радостно всплеснула руками старуха и исчезла в комнате. Вскоре дверь распахнулась иоттуда донесся грубоватый голос:
— А, явился все-таки, археолог!
— Чары-ага! — удивился Иргизов, входя в комнату с Сережкой. — Ты, по-моему, совсем забыл про обычай гостеприимства. Почему не слышу «арма?» И вообще, ведешь себя так, словно мы с тобой не расставались на долгие годы. Чары-ага, больше восьми лет уже прошло, как расстались.
— Да, Ваня, ты прав. Прости меня. — Они обнялись, и Чары-ага мягко, но печально, отчего речь его показалась Иргизову насмешливой, заговорил: — Восемь лет это очень большой срок. За восемь лет я научился грамоте, пять классов ликбеза закончил. Дочки мои тоже грамоте научились, и обе замуж вышли. За восемь леттысячи людей в Ашхабаде и аулах грамотными стали. Все теперь грамотные и умные, а ты поглупел. Я плевать хотел на твою археологию и меч Македонского, который ты ищешь. Люди новый мир строят, соревнуются, многие стахановцами стали, а тебя совсем новая жизнь не интересует.
— Чары-ага, да ты просто решил расстрелять меня своими словами. Ну, почему же не интересуюсь? Я интересуюсь новой жизнью не меньше твоего. Я хочу видеть нашу страну мощной и культурной. Силу стране дает рабочий класс. Но ведь и знания ему нужны. Что ж, по-твоему, рабочий класс не должен знать о своих предках? Не знать, — как жили и чем занимались наши предки, значит — не знать своих корней. А что, если не корни, питают ствол и крону?! Нет, Чары-ага, история — великое дело. На истории воспитываются миллионы людей. Восстание Спартака в древнем Риме произошло две тысячи лет тому назад, но его имя и его страстная воля сбросить кандалы рабства вели нас к победе в Октябрьской революции. И разве ты не слышал о спартаковской организации в Германии? Или ты не знаешь, что существует физкультурно-спортивное общество «Спартак», названное в честь героя древности?! Чары-ага, молчаливо выслушав друга, неохотно согласился:
— Да, оказывается, тебя кое-чему научили в Ташкенте. Но лучше было бы видеть тебя не на развалинах, а среди рабочих. Ты же — бывший командир, еще раз хочу напомнить тебе. Я часто вспоминаю тебя, когда с Сазаком воюю. Он, паразит, мне грязные и сырые кипы в вагоны грузит, а я ничего не могу сделать с ним. Ваня, вдвоем бы мы этого вредителя давно прижали. Оставь археологию, давай переходи к нам. Вот сын твой, говорят, у нас в детском саду воспитывается — разве ему плохо? Хорошо тебе у нас, Сергей Иванович?
Сережка смутился, руки назад спрятал. Иргизов склонился над ним:
— Ну, герой, тоже мне! Бороды деда испугался, что ли! А ну-ка, расскажи ему стишок. Давай, давай, ты же мужчина. Ну, мы ждем.
Сережка, справившись со смущением, озорно посмотрел на отца, затем на Чары-агу и звонко продекламировал:
Климу Ворошилову письмо я написал:
Товарищ Ворошилов, народный комиссар…
Услышав детский голос, на пороге появилась Бике-дайза.
— Вий, а я думала он плачет… А он, оказывается, не плачет.
— Зачем ему плакать, — гордо отозвался Чары-ага. — Это же сын моего друга, красного командира. От него ты никогда не услышишь слез. Давай-ка, мать, неси нам обед, да покрепче чай завари. Поговорить нам надо насчет одного дела…
IV
Зина стояла на табуретке перед окном в свадебной белой фате. У ног ее, ерзая на коленях, подшивали подол платья и ладили шлейф две текстильщицы — ловкие ивановские бабы: обе в годах, и в свадебных делах знающие толк. Подшивали фату с шутками-прибаутками. Зина, в новобрачном наряде, какой надевают раз в жизни, чувствовала себя стесненно, и улыбалась на шуточки женщин неловко. Стоя на табуретке, она смотрела в окно на площадь, где шумела первомайская демонстрация. Оттуда доносились звуки духового оркестра, крики «ура» и песни. А вот совсем низко, над самыми трубами, пронесся аэроплан. Над улицей Артиллерийской и над площадью посыпались листовки. С отчаянным восторгом закричала на дороге и во дворах детвора, ловя на лету листки. И обе женщины, вскочив на ноги и уткнувшись в окно, с минуту смотрели, как бушевали за окном первомайские страсти.
— Не твой ли жених на ираплане пролетел? — спросила одна.
— Может и он, кто знает, — гордо отозвалась Зина, и тут увидела идущую к крыльцу, с шариками в руке, Лилию Аркадьевну. — Ох, господи! — всполошилась Зина. — Встретьте, пожалуйста, эту женщину — ко мне идет!
Зина, путаясь в фате, слезла с табуретки и чуть было сама не выскочила во двор. Лилию Шнайдер Зина пригласила на свадьбу дня три назад. Позвонила ей на работу. Она сначала было отказалась, но Зина стала настаивать, и той пришлось согласиться. Только забыла Зина предупредить, что свадьба будет в текстильном городке, во дворе Пальвановых, и Лилия Аркадьевна, как в былые времена, зашла с демонстрации к Иргизовым на Артиллерийскую.
Лилия Аркадьевна вошла в комнату без особого стеснения, чмокнула Зину в щеку и, оглядев обстановку, удивилась:
