— Ну, что вы, Павел Петрович. У нас уже сын — шестой год малышу. Такая прелесть! Как-нибудь увидите.

— Ну что ж, Нина Михайловна, рад вашему счастью. К нам, вероятно, в театр вернетесь?

— Если примите. — Нина улыбнулась. — Я так скучала без вас.

— Ну-ну, милочка, так уж и скучали?! Ну да, ладно. Вам мы всегда рады. Вот скоро вернутся наши из поездки — и тогда милости просим на репетицию. Начнем «Вассу Железнову». Я подумаю, какую вам поручить роль… Хотите ознакомиться с пьесой?

— С удовольствием.

Спустя час, Нина спешила домой поделиться своей радостью с мужем. «Удачно получилось, — думала она. — Не успела войти в фойе — и Васильев тут как тут. Словно специально меня ждал. Все теперь пойдет своим чередом. Только бы не возобновил Павел Петрович свои ухаживания. Человек он неплохой, но кавалер — упаси боже: нафталином попахивает. Да и не дай бог, Иргизов еще ревновать станет…»

Дома никого не оказалось.

Нина переоделась и стала готовить обед.

В час дня накрыла на стол. Иргизов — человек точный: к обеду обязательно придет. Но вот уже два, а его нет. Нина пообедала одна: с неохотой, без всякого аппетита. Села за стол, развернула рукопись пьесы. Начала читать, увлеклась. Но вот уже четыре, а мужа нет. «Ну, Иргизов, погоди у меня!» — рассердилась Нина и настроение у нее окончательно упало.

В седьмом часу вернулись Зина с Сережкой. Оба веселые. Зина хохочет над племянником. И такая она красивая, когда смеется. Глаза большие, голубые, озорные, на щеках ямочки, зубы, словно жемчуг.

— Ох, Зинуля, — заражаясь ее смехом, сказала Нина. — Тебе бы актрисой быть. Сколько в тебе жизни! А над чем хоть смеешься?

— Знаешь, что мне сказал твой сын? Давай, говорит, я буду называть маму Ниночкой, а тебя — мамой?

— Глупенький, — пожурила Сережу Нина и взяла на руки. — Разве ты не любишь маму? А ну-ка, покажи, как ты любишь маму!

Сережка стыдливо покосился на тетю, обнял и начал целовать мать.

— Ну, изменник! — погрозила Зина.

Сережа, брыкаясь, выскользнул из рук матери и побежал в другую комнату.

Девять вечера… Десять… Одиннадцать… Иргизова нет. Сережка долго ждал отца; уснул — не дождался. Нина тоже легла, но не могла заснуть.

— И куда это он запропастился?

И вдруг страшная догадка: «Неужели у Лилии Шнайдер? Боже, как же так! Но ведь она замужем!..»

Некоторое время она лежала в оцепенении и, как ей показалось, даже вздремнула. Но вот на улице, возле окон залаяли собаки. Нина встала с постели, раздвинула занавески. За окном, на обочине дороги остановилась грузовая автомашина. К дому шли двое. Узнала в одном мужа, а второй — неизвестно кто. Ревность отхлынула от сердца, словно вода ушла, прорвав плотину. Легко стало, и спокойно. Теперь еще надо напустить на себя полное безразличие.

— Иргизов, это, оказывается, ты. Ну, проходи. С тобой кто-то еще? Прости, я давно уже уснула.

— Узнаю свою царственно-спокойную половину, — сказал он, входя в комнату и приглашая своего спутника, мужчину лет пятидесяти пяти, в соломенной шляпе. — Познакомься, Нина, это ученый, археолог Мар. Мы весь день пробыли на раскопе Нисы. Я хотел остаться там на ночлег, но подумал — задам тебе беспокойства. А ты у меня молодец: тебе хоть гром над головой — не вздрогнешь.

— Это хорошо, — сказал Мар. — Даже очень хорошо. Именно такая супруга должна быть у настоящего археолога. Смолоду моя, бывало, чуть чего — сразу в слезы. А потом привыкла. Месяц, два меня нет, иногда целое лето не показываюсь — ей все равно. Привычка, как говорится, вторая натура. Но вы извините за позднее вторжение. Браните вашего Иргизова: это он меня, можно сказать, силой затянул сюда.

Иргизов виновато улыбнулся:

— Михаловна, ты не смогла бы нас покормить? Целый день — ни маковой росинки во рту. А у Александра Борисовича жена уехала на лето в Россию, и детей увезла, за ним и поухаживать некому.

Из другой комнаты вышла Зина, кивнула приветливо. Женщины вышли в коридор, тут же зашипел примус и запахло яичницей.

За столом, едва мужчины сели и взялись за вилки, Мар возобновил начатый в дороге разговор:

— Самое главное, Иргизов, на сей раз нам полностью удалось выяснить культурно-хронологический возраст городища Новой Нисы. Семь культурных слоев: три доисторических, два доисламских, два мусульманских. Общая мощность культурных слоев — пятнадцать метров.

— Боже мой, вот заумь-то, — заметила Зина, — Да и к чему это все?

— А я вот сейчас покажу вам одну вещицу, и вы все поймете, — охотно отозвался Мар.

Он вышел из-за стола, склонился над рюкзаком и извлек из него треснутый, облитый голубоватой глазурью кувшин.

— Возьмите этот сосуд в руки, барышня, — попросил Мар и подал Зине кувшин. — А теперь представьте, что в последний раз, до сегодняшнего дня, человеческая рука его касалась почти три тысячи лет тому назад. Три тысячи лет назад его держала вот так же в руках, как держите сейчас вы, зороастрийская жрица. Потом налетели полчища с севера, сожгли Нису и убили ее жителей. Кувшин, упавший на пол, треснул и покрылся горящим пеплом. Позднее его занесло пылью тысячелетий. И вот сегодня я первым после древней огнепоклонницы взял его в руки, а вы коснулись его второй.

Зина с недоумением отстранила от себя диковинную находку, сказала испуганно:

— Возьмите, пожалуйста, а то еще уроню.

— Ну почему же уроните?! — засмеялся археолог. — Вам ничего не грозит — не слышится пока ни набега врагов, не слышно пока рева походных труб и звона бронзовых мечей.

Мар снова сел на место и, орудуя вилкой, продолжил разговор:

— Что касается астадонтов — это погребения парфян. На одном из скелетов я нашел медную парфянскую монету…

— Знаете, товарищ Мар, — удивленно сказала Нина. — Я где-то читала, будто люди кладут на глаза умершим медные монеты. Неужели этот обычай тянется с тех, древних времен?

— Вы молодец, Нина Михайловна! — оживился Мар. — И, вероятно, правы. Именно с древних времен. Что-то, рожденное в древности, дошло до наших времен, что-то нет. Парфяне, скажем, хоронили умерших в земле, на так называемых некрополях. Это те же — кладбища. А вот задолго до них, во времена зороастризма, когда в Иране и в здешних местах, на юге Средней Азии жили арийцы, — они строили специальные башни и на них вывешивали трупы умерших. Прилетали хищные птицы и обгладывали мертвых до костей. Со временем этот обычай умер. Но другой их обычай, скорее даже закон, породил ныне в фашистской партии теорию арийской расы — теорию сверхчеловеков. Арийцы, в ту далекую эпоху, стояли в своем развитии намного выше многих кочевых народов, которые, подступая к границам Ирана, невольно кровно смешивались с арийцами. Чтобы не испортить свою благородную, высокоцивилизованную нацию, иранцы жестоко расправлялись с каждым не арийцем. Эту теорию превосходства взяли теперь на вооружение немецкие фашисты. Они называют себя арийцами, хотя к арийцам имеют такое же отдаленное родство, как и все народы индо-европейской расы…

Мар, забыв об яичнице и чае, говорил долго и упоенно. Кажется, женщины уже начали тяготиться столь длинным рассказом гостя. Зина незаметно ушла в комнату брата. А Нина откровенно обрадовалась, когда за окном раздался нетерпеливый сигнал автомашины.

— О аллах всемилостивый! — шутя, всплеснул руками Мар. — Мы совсем забыли, что машина на дворе, и шофер ждет меня! Все-все, дорогие хозяева, не смею больше засиживаться, Иргизов, так вы завтра — пряма с рюкзаком ко мне, в кабинет археологии. В девять, как штык, буду там. Прощевайте, дорогие дамы!

Иргизов проводил Мара до машины, вернувшись, спокойно сказал:

— Дней через пять уедем месяца на два. Буду жить в палатке.

Нина недовольно хмыкнула, пожала плечами:

— Поезжай. Но только не думай, что я такая же, как жена твоего Мара. У меня у самой впереди гастроли…

Гудок «текстилки» — призывно-звонкий, с сиплыми перехватами, заглушал все другие гудки. В шесть утра ежедневно он долетал до Артиллерийской и, опережая звонок будильника, поднимал Зину с постели.