— Жить, не видя смысла жизни, значит — не жить, — рассудил Ратх, принимая из рук жены графин с вином и бокалы.

— Но ведь даже в этом вине заложен смысл жизни, — пошутил Иргизов и серьезнее добавил: — Смысл жизни я вижу во всем — в большом и малом, так что я исповедую то и другое.

— Чепуху говоришь, Иргизов. — Ратх поднял бокал. — Всего не объять. А если захочешь это сделать, то сам растворишься во всем. Главное в жизни — ее стержень. Это и есть смысл жизни. История, театр и прочие искусства — это лишь побочное течение… Жена твоя, конечно, возвращается в Пушкинский театр?

— Разумеется…

— А ты, значит, в институт истории к Мару?

— Да, к нему. Я уже тебе сказал об этом. — Иргизов покачал головой, давая понять, что вот, мол, не успели встретиться — и сразу вступили в спор.

Ратх не принял безмолвного упрека друга. Выдержав взгляд, усмехнулся:

— Ну вот и будете со своей Ниной Ручьевой плыть в побочном течении жизни. А мое место на высокой стержневой волне. На гребне этой волны рабочий класс крестьянство и оборонная мощь…

— Но разве рабочий класс и крестьянство не нуждаются в театре или в знаниях о прошлом своей Родины? — Иргизов заглянул в глаза Ратха, надеясь увидеть в них хоть искорку шутки, но глаза друга были строги.

— Не уводи разговор в сторону, — сказал Ратх. — Рабочему классу нужен и театр, и история, безусловно. Я же против того, чтобы бойцы Красной Армии, бойцы пролетарской революции, не закончив дела, бежали со стрежня в побочное течение.

— Ты, как всегда, драматизируешь, Ратх.

— Нет, дорогой мой Иргизов. Я считаю, что революция продолжается. Бой еще не окончен. Засучив рукава, нельзя опускать руки, а ты опустил их. Неужели ты не чувствуешь пульса времени? Неужели ни о чем тебе не говорят события в Испании, бои на озере Хасан? Фашизм топчет Европу, заковывает в броню свои наглые силы… Скажу тебе по секрету: вдоль всей нашей границы с Ираном сосредоточены сотни шпионских гнезд немецкой разведки. Война, друг мой, неизбежна. Вопрос лишь в том, когда она начнется. Мы готовимся к ней. И главное сейчас для Осоавиахими вооружить молодежь современными знаниями и навыками ведения боя.

— Вот ты, оказывается, к чему ведешь! — рассмеялся Иргизов и налил из графина в бокалы. — У меня складывается представление, что там, где находишься ты, всегда самое главное место. Но ты не прав, Ратх. Ты говоришь об опасностях извне… Почему же тогда расформированы наши туркменские кавалерийские полки? Если нам грозит война, то, наоборот, надо заниматься укреплением кавалерийских частей! Разве не так?

— Не так, мой друг. Все дело в том, что кавалерия в предстоящей войне не сможет стать главной, ударной силой. Предстоящая война — война моторов: нам нужны танки, броневики, аэропланы. Мы, осоавиахимовцы, готовим нашу молодежь для службы в Красной Армии… Создаем оборонные кружки на предприятиях, в школах, открыли, несколько клубов: планеристов, парашютистов, ворошиловских стрелков… Так что, твое место, Иргизов, на стрежне… Еще не поздно. Я бы посоветовал тебе подумать как следует… Ну да ладно, будем общаться — глядишь, и договоримся. Во всяком случае, покоя тебе с твоей археологией не будет…

Разговор этот продолжался бы и дальше, но неожиданно появился Аман. Прежде чем увидеть его перед собой, они услышали голос:

— Иргизов, эй! Почему заранее не сообщил о своем приезде? Я бы привел в порядок войска и выслал тебе навстречу почетный караул! Здравствуй, дорогой, с приездом! Когда приехал?

Они обнялись, и Иргизов почувствовал, как Аман отвел плечо и поежился. Вспомнил, что Акмурад рассказывал, будто бы отец был ранен в песках. Спросил осторожно:

— Болит рана?

— Болит немного, — признался Аман. — Из-за этой чертовой болячки — комиссовали, как негодного.

— Так выходит… вот как? — Иргизов чуть было не сказал: «Выходит, не за укрытие золота тебя рассчитали, а по ранению!», но на ходу обрубил фразу, боясь обидеть старшего товарища.

— Да и возраст уже не тот, — продолжал Аман. — Теперь не только наружная рана, но и внутри все ноет.

— Я привез тебе привет от сына, — сказал Иргизов. Ратх, видя, что вниманием Иргизова целиком завладел Аман, слез с тахты.

— Ладно, вы тут пока толкуете, а у меня дело есть. Будешь уходить, Иргизов, загляни ко мне.

Ратх ушел, и Аман тотчас спросил:

— Ты видел Акмурада?

— О чем ты говоришь, Аман! Мы же, все-таки, с твоим сыном друзья. Он относится ко мне как к старшему брату, и гордится нашей дружбой. Знаешь, как он сказал обо мне на свадьбе? «В военном училище я оказался только благодаря моему боевому командиру Ивану Иргизову!»

— Зато об отце у него самые дурные мысли, — упавшим голосом произнес Аман. — За то, что я привез золото за отары своему отцу, Акмурад готов меня со света сжить. Представляешь?

— Представляю, Аман.

— Я ради своего отца пошел на все, а мой сын меня даже на свадьбу к себе не пригласил.

— Ты не прав, Аман, — возразил Иргизов. — Ты все еще в плену старых предрассудков. Для тебя отец выше чести, выше долга. Но Акмурад воспитан в другом духе. Для него прежде всего честь коммуниста. Иное дело, горяч слишком — сплеча рубит. Он, например, считает, что тебя со службы уволили именно за твой малодушный поступок, а ты мне говоришь — по ранению.

— Хай, Ваня! Ты что — не веришь мне? Я могу тебе показать военный билет.

— Не надо мне ничего показывать. Лучше соберитесь вместе с Галией да навестите сына. Аман, клянусь тебе, потом мне спасибо скажешь. Знал бы ты, какая у него красивая и добрая жена!

— Не надо, — прервал вдохновенную тираду Иргизова Аман. — К нему мы никогда не поедем. Землей клянусь, что не будет ноги моей в его доме. Он опозорил нас. Он даже не пригласил нас на свадьбу, не говорю уже о том, что не попросил разрешения на женитьбу.

— Можно подумать, ты спрашивал у своего отца разрешения, когда на Галие-ханум женился. Ты ее просто-напросто украл у своего старшего брата и увез в пески. Но самое интересное, что ты и сейчас хвастаешься своим удалым поступком, а сына своего готов с землей смешать. Странный ты человек, Аман.

— Ваня, не путай жареное мясо с галушками. Тогда совсем другие времена были. Брат мой был жандармом, офицером царской армии — я сделал доброе дело. А сейчас иная жизнь! Зачем Акмураду поступать, не посоветовавшись с отцом?

— Сын твой, весь в тебя, так что не суди строго. Поезжай, помирись. Жена у него беременна, скоро внук у тебя будет.

— Нет, Иргизов. Я землей поклялся перед тобой, что не будет моей ноги в доме сына!..

Нина в первые дни после приезда ходила по магазинам — покупала все необходимое, чтобы освежить жилье. Вечерами шила на машинке занавески, дверные шторы. Заодно сшила рубашку сыну. Сережка все время крутился возле матери, не отходя ни на шаг. Занимаясь делом, она все время думала: «Как же быть с театром? Ведь этот «проказник» не даст мне отлучится из дому. А о гастролях и говорить нечего. Может быть, действительно, попытать счастья на «текстилке»? Напомнила Зине о детском садике.

На следующий день Зина чуть свет разбудила Сережку и увела его с собой. Вернулись поздно вечером. Малыш — в слезах: задал реву в непривычной обстановке. Но — не беда, привыкнет.

Нина, покончив с хозяйскими делами, в один из дней отправилась в театр. Артисты были где-то на гастролях, но режиссер Васильев на месте. Встретив Ручьеву в фойе, нарядно одетую, модно причесанную, он сразу и не узнал ее: стесненно кивнул и прошел было мимо, но Нина окликнула его:

— Павел Петрович, здравствуйте. А я к вам…

— Боже мой! Кого я вижу! Неужели Ручьева? Какими судьбами, голубушка? Совсем приехали или проездом?

— Совсем, Павел Петрович. Муж закончил учебу — направлен в ашхабадский пединститут. А я — что ж? Куда он, туда и я.

— Прекрасно, прекрасно, Нина Михайловна. Признаться, я не верил в серьезность вашего увлечения этим красным рыцарем. Думал — разочаруетесь. На вас ведь не угодишь.