— Умоляю тебя, сынок, не думай о нас плохо. — Галия взялась за чайник. — Налить тебе?

— Нет, не надо. В двенадцать я должен быть у военкома.

— Ты придешь еще, сынок? Ты обязательно зайди перед отъездам.

— Обязательно, мама.

Галия обняла его и приложилась губами к щеке. Рукой она задела за верхний карман гимнастерки. Акмурад тотчас вспомнил, что в кармане у него фотография, на которой — он, жена и сын. Вынув фотокарточку, Акмурад протянул матери:

— Вот возьми, это мое семейство. Надеюсь, все будет хорошо и вы встретитесь со своим внуком.

Галия-ханум начала разглядывать фото, и Акмурад вышел.

В военкомате он почти весь день просидел над картотекой командиров запаса, выбирая наиболее подходящих людей для участия в летних маневрах. В картотеке были многие из тех, с кем Акмурад служил в туркменском кавалерийском полку — их-то в первую очередь и заносил он в свой полк. Многих знал с самого детства по Ташаузу, куда не один раз приезжал с отцом из аула Тахта. Отец почти до самого образования Туркменской Советской Республики держал в Тахта свою конюшню. У него было с десяток породистых скакунов и столько же жеребят. Одних коней он выводил на ташаузский базар и продавал, других — молодых — растил бережно и кропотливо, и потом тоже продавал. Нередко в дом отца приезжали знатные люди Ташауза. И не только Ташауза, но и более отдаленных мест. Однажды, — этот день Акмурад хорошо запомнил, — к отцу пожаловал сам Джунаид-хан с басмачами. Тогда Акмураду было лет шестнадцать, не разбирался он ни в политике, ни в людях, о жизни судил по разговорам сельчан — и смотрел он на главаря басмачей как на самого сильного человека. Джунаид выбрал для себя самого красивого коня, заплатил за него отцу, не считая, деньги. Отец потом восхищенно говорил: «Аллах бы и тот столько не заплатил!» Помнились слова матери: «Джунаиду жалеть нечего — он всю Туркмению ограбил, все золото собрал в свой мешок!» Акмурад в ту пору, безусловно, был на стороне отца. Гордился, молодой джигит — с каким ханом знается отец. И в двадцать третьем, когда Джунаид укреплял свои басмаческие отряды, Акмурад без спроса родителей ускакал с ним в пески. К счастью, недолго Акмурад служил этому волку пустыни. Во время налета на Хиву Джунаид потерял половину своих вояк: одни погибли от красноармейских пуль и шашек, другие попали в плен. В числе пленных оказался и Акмурад.

Акмурад сидел в глубоком зиндане с такими же молодыми ребятами, как и он сам, когда в Хиве появился Чары Пальванов и Иргизов — начали допрашивать пленных. Сыновей бедняков освобождали тут же, лишь предупреждали, не заниматься разбоем, а строить новую жизнь! Сыновья зажиточных давали расписку, что впредь не поднимут оружие на Советскую власть. Что касается Акмурада — его они повезли к отцу, в Тахту, ибо сказал им Акмурад, что у его отца самые лучшие в мире кони.

Аман, увидев сына среди красных конников, взмолился перед Чары-агой, на колени упал: «Отпустите сосунка — он по глупости ушел к басмачам!» Иргизов тогда сказал ему: «Может и ты по глупости развел целых двадцать лошадей и конюшню королевскую выстроил?» Аман принялся оправдываться, что не враг он Советской власти — готов выполнить все ее требования, и Иргизов предложил: «Ну, коли выдаешь себя за своего, то сдавай-ка своих скакунов Советской власти. Красная Армия очень нуждается в хороших лошадях!» Аман по лояльности или по трусости, этого не знал Акмурад и сейчас, согласился.

Примерно через месяц Аман перегнал своих лошадей через Каракумы в Полторацк, сдал их Красной Армии — и сам стал конюхом-красноармейцем. А когда вернулся из Москвы Ратх и всем стало понятно, что не простая, не односложная эта семья Каюмовых, то произвели Амана в командиры, а Акмурада взяли в туркменский кавалерийский полк.

Изменилось сознание за пятнадцать лет боевой учебы у Акмурада. Был когда-то Джунаид его кумиром — стал ничтожеством. Был отец, оттого что знался с Джунаидом, гордостью Акмурада — стал неуверенностью и страхом. После укрытия золота дедом и отцом, потерял Акмурад к отцу доверие. Дед, действительно, опомнился почти перед самой смертью, разобрался в сложностях жизни и отдал золото государству. Но отдал-то дед, а не отец… Аман молчал до последнего. И только когда Каюм-сердар рассказал все, как было, тогда и Аман развязал язык. Но признал ли свою вину, если и по сей день считает отца превыше всего на свете?

За пятнадцать лет службы в РККА научился Акмурад разбираться в людях. Лучшими друзьями у него теперь были люди, закаленные в классовой борьбе. Тянулся к товарищам, умудренным опытом борьбы. Отличал и приближал к себе Акмурад тех, кто разделял его взгляды и симпатии. Терпеть не мог обывателей, стоящих в стороне от политики и грандиозных дел. Именно такими казались ему его родители, принявшие новый советский строй, но оставшиеся в плену у древних обычаев. Поколебалась уверенность Акмурада и в Иргизове: рановато красный рыцарь ушел от боевых дел — все еще впереди, все еще только начинается. И составляя списки командного состава на предстоящие учения, конечно же, Акмурад в первую очередь подумал об Иргизове. И не только подумал, но и решил навестить его. Вечером он пришел к нему на Артиллерийскую, застав его за мытьем полов. Восьмилетний сын Иргизова играл во дворе, в «прятки», а Иргизов мыл пол в коридоре. Он настолько был увлечен, что даже не заметил, как подошел к нему Акмурад. Разогнулся, когда увидел перед самым носом сапоги.

— Кого вам, товарищ? — не очень дружелюбно спросил Иргизов, чувствуя некоторую неловкость.

— Вас, товарищ лейтенант запаса! — Акмурад подал руку и озорно засмеялся.

— Акмурад — ты?! Черт меня побери, вот так гость! Извини, что с тряпкой. Нина на спектакле, вот я и решил помочь ей.

— Да ну что вы, Иван Алексеевич, — ободрил его Акмурад. — Меня таким делом не удивишь. Знаете, я сколько полов вымыл, пока был в училище. Да и Назиме я тоже помогаю. Так что, в этом мы с вами единомышленники. Иное дело — засиделись вы, Иван Алексеевич в гражданке. Пора бы и командирскую форму надеть — освежить ее на вольном ветре пустыни.

— Ну, Акмурад! — возразил Иргизов. — Вольный ветер, — мой друг и вечный спутник. Я почти все время на просторе. Это тебе повезло — застал меня дома. Вотчина археолога — заброшенные городища и развалины, а они всегда в степи да в горах.

Иргизов отворил дверь, приглашая гостя в квартиру. Акмурад оглядел убранство первой комнаты, заглянул во вторую. Отметил про себя: «Одомашнился командир — ковры, кровати, занавесочки».

— Уютно у вас, — сказал, усаживаясь в старое кресло, купленное недавно Ниной.

Иргизов достал из шкафа бутылку вина, принес сковороду с холодными котлетами. Сказал, накрывая на стол:

— Не так давно получил письмо от Морозова. Он мне сообщил, что у тебя наследник появился. Поздравляю и надо выпить по такому случаю.

– Спасибо, Иван Алексеевич. Сын у меня — еще тот парень. Ну и, конечно же, большой тебе привет от Назимы и Кадыр-аки. Они тебя чуть не каждый день вспоминают. В гости зовут.

Иргизов налил вина в стаканы.

— Ну что ж, за твой приезд, за рождение сына.

— Да я же не пью, Иван Алексеевич, знаете же!

— Ну за рождение сына надо бы выпить, — возразил Иргизов. — Кстати, с отцом-то хоть встретился?

— Пока нет.

— Отыщи его побыстрее, не то обидится.

— Ничего, перенесет. — Акмурад пригубил вино и поставил стакан.

— Все-таки, зря ты с ним так резок, — сказал Иргизов. — Конечно, виноват он. Но если разобраться как следует — заглянуть, так сказать, в человеческую психологию, то можно и простить ему. Человеку, тем более взрослому, нужны долгие годы, чтобы переродиться в своих взглядах на жизнь. С тобой было проще, Акмурад. Ты пришел в Красную Армию едва оперившимся птенцом. Попал под крылышко этаких мощных петухов-бойцов, вроде Морозова, Мелькумова. Они тебя вырастили, дали тебе бойцовские крылья. А отец твой, считай, почти до сорока лет учился жить по старому. Он усвоил назубок все выгоды и просчеты этой несправедливой жизни. Об обычаях не говорю: они с молоком матери вошли в его сознание. Ты не серчай на отца, Акмурад, нельзя так.