После этого Пэн Чжэнь, совершенно «распоясавшись», объявил: «Даже если авторитет Председателя Мао и не так высок, как пик Эверест, он все же напоминает гору Тайшань[72] — настолько, что, если мы и снимем с этой горы несколько тонн земли, она все равно останется высокой. Его авторитет также огромен, как Восточно-Китайское море — вычерпай из него хоть несколько грузовиков воды, все равно останется много. Сейчас в партии наблюдается тенденция — люди не смеют выражать свое мнение, не осмеливаются выступать с критикой своих ошибок. Как будто, если выступишь, потерпишь крах. Но если бы Председатель Мао, совершив хотя бы один процент ошибок или хотя бы одну тысячную процента, не выступил с самокритикой, это было бы дурно для нашей партии».
На следующий день верный «кормчему» левак Чэнь Бода стал урезонивать Пэн Чжэня, но тот добавил: «Давайте проясним вопрос о Председателе Мао. Похоже, слова Пэн Чжэня о том, что Председателя Мао можно критиковать, не приобрели популярность. Я же [только] хотел опровергнуть представление о том, что критиковать можно всех, кроме Председателя Мао. Ведь такое представление неправильное»78.
Пэн вообще в последнее время то и дело проявлял норов. Этот уроженец северокитайской провинции Шаньси, высокий, дородный мужчина, бывший только на два года старше Дэна, после катастрофического провала «большого скачка» на какое-то время, казалось, потерял самообладание. Начиная с 1960 года он нет-нет да и выражал скептическое отношение к дискредитировавшему себя вождю. Так, мог себе позволить публично усомниться в величии его «идей»: «Являются ли идеи Мао Цзэдуна „учением“? Это следует обсудить». И даже самого Председателя: «Кто первый — пусть скажут потомки; работа еще не закончена!»79
Мао до поры до времени терпел это, но раздражение накапливалось. И не только против Пэна, но и против Дэна — непосредственного начальника слишком прямодушного шаньсийца. Однако через несколько дней после выступления Пэн Чжэня на совещании выступил Лю Шаоци, вновь сказавший о неблагоприятном для Председателя «соотношении пальцев»: «Если говорить о стране в целом, то недостатки и успехи нельзя соотносить по принципу один палец и девять пальцев. Боюсь, речь должна идти о трех пальцах и семи пальцах. Есть [даже] некоторые районы, о которых можно сказать, что там недостатки и ошибки составляют больше трех пальцев». И далее: «Еще бытует представление о том, что „левый“ лучше правого… Я думаю, что это представление неверное, ошибочное»80.
После таких слов Мао мог только демонстративно бросить в лицо Лю, Пэн Чжэню и всем остальным свою «самокритику». И он это сделал, признав то, о чем многие уже догадывались: «Я не понимаю многих вопросов экономического строительства… Сравнительно большее внимание я уделял проблемам общественного строя, проблемам производственных отношений. Что же касается производительных сил, то здесь мои знания мизерны».
«Очистившись» таким образом, Мао перешел в контратаку, потребовав и от других «товарищей» самокритики: «Что есть на душе, то и выскажи открыто, час потрать, самое большее два часа, но всё, что есть, выложи»81.
Этот призыв конечно же нашел отзвук, и партийные руководители, обгоняя друг друга, стали каяться в грехах. Выступил и Дэн, который, очевидно, почувствовал, что Мао вне себя от негодования, и решил уладить конфликт. Его речь могла бы служить образцом бюрократического искусства. С одной стороны, он довольно мудро разделил ответственность за «большой скачок» между всеми членами партии, взяв при этом основную часть вины на себя и руководимый им Секретариат ЦК. С другой — воздал хвалу «самокритичному» Мао Цзэдуну и его всепобеждающим «идеям». После этого, подытожив сказанное, объявил, что вообще-то говоря, несмотря на ряд недостатков и ошибок, в Китае всё хорошо: и идеология, и партия, и ЦК «во главе с товарищем Мао Цзэдуном», и кадры, и традиции, и стиль работы, и даже народные массы. А от «прекрасных партийных традиций» компартия отступала в последние годы только потому, что «немало наших товарищей недостаточно усердно изучали или не вполне адекватно понимали идеи Мао Цзэдуна»82.
Выступивший после Дэна Чжоу Эньлай тоже повел себя дипломатично и, как и Дэн, основную вину взял на себя. Он так много твердил о своих ошибках и так унижался, что даже Мао, прервав его, процедил: «Ну, хорошо. Ты уже покаялся. Одного раза достаточно»83.
Но все же поднять настроение Председателя ни Чжоу, ни Дэну не удалось. Рассуждения Пэн Чжэня и Лю Шаоци отравляли душу84. Сразу после совещания обиженный Мао уехал из Пекина в Ханчжоу — в длительный отпуск. Как мы помним, там, на берегу очаровательного тихого озера Силиху, у него была одна из его любимых дач. Повседневное управление делами ЦК он опять поручил Лю и остальным членам Постоянного комитета, в том числе Дэну, хотя ни к одному из них уже не испытывал прежнего доверия85.
Как и раньше, от власти он отказался «умышленно». Он опять следовал в данном случае тактике выманивания «ядовитых змей» из нор. «Пусть всё отвратительное целиком вылезет наружу, так как, выйдя наполовину, оно может опять спрятаться», — любил говорить он86. Иными словами, он давал возможность тем, кто критиковал его, полностью раскрыть свой облик. И не сомневался: верная тактика «ста цветов» в применении к партийному руководству тоже должна была хорошо сработать.
И он, как всегда, оказался прав. Просто удивительно, что такие опытные бюрократы, как Лю, Дэн, Чжоу и Чэнь Юнь, не смогли раскусить его! Едва Мао уехал, они провели рабочее совещание под председательством Лю Шаоци, посвященное экономическим вопросам, на котором признали, что в экономике сложилась чрезвычайная ситуация87. И для ликвидации таковой не нашли ничего лучше, как поддержать развитие семейного подряда, несмотря на то что великий вождь, как мы знаем, выражал недовольство ростом числа «единоличников». К лету 1962 года в Аньхое на семейных подрядных условиях работали уже 80 процентов крестьян, в ряде районов Сычуани, Чжэцзяна и Ганьсу — от 70 до 74, а в некоторых уездах Гуйчжоу, Фуцзяни и Гуанси — от 40 до 42,3. В целом же по стране крестьян-подрядников насчитывалось до 20 процентов88.
Кроме того, начиная с марта Лю Шаоци и Дэн стали вплотную заниматься реабилитацией тех, кто попал под колесо «чисток» в конце 1950-х. О реабилитации Пэн Дэхуая и его «подельников» они, правда, разговора не вели, но более трех с половиной тысяч рядовых «правых» оправдали89.
В первой половине 1962 года и многие другие руководящие работники ЦК, правительства и провинциальных парткомов агитировали за распространение семейного подряда, в том числе председатель Госплана Ли Фучунь, руководители отдела ЦК по работе в деревне Дэн Цзыхуэй и Ван Гуаньлань. Особенно настойчив был Дэн Цзыхуэй, который в мае на рабочем совещании Постоянного комитета Политбюро заявил: «В некоторых горных районах надо позволить им [крестьянам] вести единоличное хозяйство. Можно назвать это и семейным подрядом. Это будут социалистические единоличники. Если они выполнят задачу повышения [уровня] производства, в этом ничего плохого не будет»90. Многие присутствовавшие его поддержали.
Однако Мао из своего прекрасного далека продолжал относиться к этому методу ведения хозяйства со все возраставшим недовольством. «Дела становятся все более сложными, — сказал он своему врачу. — Некоторые твердят о системе закрепления заданий за дворами, которая на самом деле есть не что иное, как возрождение капитализма. Мы управляли страной все эти годы, но можем контролировать только две трети нашего общества. Одна треть остается в руках нашего врага или тех, кто ему сочувствует. Враг может подкупать людей, не говоря уже обо всех тех товарищах, которые женились на дочерях землевладельцев»91. Кого Мао имел в виду под «подкупленными товарищами», он не сказал, но его собеседник не мог не знать, что жена Лю Шаоци, Ван Гуанмэй, — дочь богатого дичжу, занимавшего важные посты в пекинской милитаристской администрации в 1920-е годы. Да и супруга Дэна, Чжо Линь, была не из бедной семьи.
