…Числа седьмого или восьмого сентября меня, мелкого, щуплого, в гимнастерке не по росту, в ботинках с обмотками, впёрвые увидел начальник штаба полка капитан Гузенко. Он посмотрел на эти ботиночки, купленные еще до войны в Киеве в «Детском мире», и понял, что красноармейская обувка, конечно, не подошла мне размером. Вообще в моей фигуре и личности было явное несоответствие установившемуся здесь ходу событий, ненормальной их природе.

Тогда мало у кого были награды. Раз армия бежит, отступает — за что же и награждать? И медаль «За отвагу», полученная Гузенко еще за бои на Халхин — Голе, выделяла его среди других командиров, а в моих глазах и возвышала до героя.

— Ты откуда здесь взялся? — спросил он совершенно ошарашенно.

Пришлось рассказать все по порядку: и как я «путешествовал», сбежав от мачехи, на буферах проходящих товарников в поисках лучшей доли, очертанид которой представлял весьма смутно; и как однажды выяснилось, что очередной такой эшелон — воинский; и как меня, голодного и бездомного, приютили и накормили красноармейцы. Спросили то ли шутя, то ли всерьез: а как, мол, с нами на войну, поедешь? Ну, еще бы не поехать на войну! Спал и во сне видел, наяву грезил… Вот и хорошо, сказали мне, тем более, если ты сам себе голова. Сделаем тебя пулеметчиком, вторым номером на «максиме»!

Сейчас, впрочем, поражает легкость, с какой командир, моложавый, но уже меченный жизненным опытом, в недавнем прошлом тульский шахтер, сам, поди, имевший семью и детей, приставил меня к пулемету. Таким образом, в чем‑то трагически предопределяя дальнейшую мою судьбу, судьбу еще подростка, мальчишки… Ведь мало было надежды остаться живым и невредимым в том пекле, заслоном от которого мог пока еще быть мой возраст. Но вот волею случайности, скорее даже каприза, и этот заслон был снят. С другой стороны, поскольку я жив и здоров (весьма относительно), не могу не гордиться теперь, 4to имею самое прямое отношение к Сталинградской битве, на мой взгляд, величайшей из битв ХХ — го века.

— Вторым номером? — переспросил начальник штаба, видевший во мне именно мальчишку, которому здесь не место. — С ума они там посходили, что ли… Ты же станок не поднимешь, какой же из тебя второй номер!

Возиться со станком мне было действительно не с руки. И это еще мягко говоря…

— Так ты у Бабадея? Ладно, я ему скажу. А пока оставайся, будешь при мне связным.

Связной начальника штаба полка! Мне понравилось само уже это словосочетание. Бегать, значит. Для связи… На ногу я как раз был скор (а впоследствии, где бы я ни служил после войны, не было мне равных в беге на средние дистанции).

Между тем с рассветом 10 сентября наша 308–я дивизия, занявшая ночью исходные рубежи, с ней вместе и приютивший меня полк влились в наступление, продолжавшееся шестой день и призванное, как уже было сказано, отвлекать на себя немцев, их самолеты Рихтгофена, их танки Готта, помешать им всей своей страшной массой с ходу обрушиться на Сталинград.

И все же наступление выдыхалось. Если уместно мне будет снова сослаться на Г. К.Жукова, в мемуарах он пишет: «10 сентября, еще раз объехав части и соединения армий, я пришел к выводу, что… дальнейшие атаки теми же силами и в той же группировке будут бесцельны, и войска неизбежно понесут большие потери». О чем он и доложил в тот же день Верховному. Сталин велел ему возвращаться в Москву для новых спешных прикидок и размышлений.

Моим же уделом оставалось увидеть эти потери своими глазами. Не просто большие, если по Г. К.Жукову, а ужасающие.

Атаки следовали одна за другой, с утра допоздна, и десятого, и одиннадцатого сентября. Немцев удалось потеснить где на километр, где на два, четыре, может быть, пять… но не больше! Хитростей, особого военного ума, повторяю, не было: вперед, круто в лоб, напролом. Ряды полка, укомплектованного почти сплошь восемнадцатилетними ребятами — сибиряками, гибельно редели. Убивало, калечило знакомых мне командиров и бойцов. Пронесли на носилках мимо КП неподвижного желтого лейтенанта Бардина, вряд ли жильца на этом свете — ему оторвало руку, большая потеря крови… Еще вчера я видел его, оправдывавшегося в чем‑то перед командиром пульроты Бабадеем и комиссаром полка, наседавшими на него с двух сторон; я так и не узнал, за что же они его так, в чем его вина. Хотя и догадывался, что у командира роты с его заместителем по строевой давние контры, еще в эшелоне были у них стычки, чего‑то никак не могли поделить. Теперь это уже не имело никакого значения. Тем более, что вскоре и самому Бабадею, некогда взявшему меня в роту и посулившему пулемет, осколком раздробило тазовую кость, слепое ранение в таз — и кончен спор, быть может, кончена была и сама жизнь.

Утром 12–го комиссар полка (помню две его шпалы в петлицах, рябое, в оспинах, лицо — и ничего больше) принес на КП залитый кровью комсомольский билет Володи Максименко — вот как раз к нему, пулеметчику, я был приставлен Бабадеем вторым номером. Он был с Украины, я тоже — по землячеству, среди сплошных сибиряков, мы с ним успели по — доброму сблизиться. Да тут еще и пулемет — общая забота…

Час или два назад жизнь Володи Максименко оборвалась.

Вытерев пилоткой потный лоб, комиссар сказал устало:

— Толковый был паренек, ему б в училище… Исполнительный… — Помолчал, не зная, что бы еще сказать, а что скажешь; чувствовалось, что потеря этого бойца ему тягостна особенно. — Поди, и с девчонками еще не целовался…

Тогда же утром прервалась связь с подбитым танком, в котором оборудовал свой наблюдательный пункт командир полка майор Савин, низенький бритоголовый крепыш с медалью «XX лет РККА» на до бела выгоревшей, лишь в подмышках желтой гимнастерке. Старый, еще с гражданской, кадровый военный. В гражданскую, видно, кавалерист — ходил на кривоватых ногах вразвалочку, похлестывая неизменной плеткой. Была, видно, у него и лошадка, но не припомню, чаще на бричке я его видел.

Я его недолюбливал. Однажды на марше был свидетелем, как он раза три огрел по спине плетью неосторожно закурившего молоденького красноармейца. Не нарушай светомаскировку!

Увиденное ошеломило меня. У меня успели сложиться несколько иные представления о нашей жизни и ее установках. О том, что в ней допустимо, исходя из наших идеологических норм, самых справедливых, научно выверенных и гуманных, а что нет.

Чуть ли не с опаской подошел к красноармейцу, поспешно растирающему окурок.

— Да он же тебя плетью… как раба!

Паренек взглянул на меня как‑то вскользь, не различая. И, словно стараясь убедить в том самого себя, нехотя пробормотал:

— Он за дело. Зазря не ударит.

Что‑то в его тоне я не мог ни принять, ни извинить — да, не так был воспитан, да, не то мне внушали. Правда, внушали, закрывая при этом глаза на явную ложь и тайную кровь нашей жизни.

Впоследствии, улучив минуту, рассказал об этом эпизоде, да были уже и другие, капитану Гузенко.

— Партизан, — тускло сказал он о Савине и отвернулся, думая о чем‑то своем. — Гражданская война в нем как отрыжка. Да и что же, ты разве не видишь, где мы находимся?

Подтекст был щадящий командира полка: а как тут иначе? О чем толковать, когда человек отстал на марше, приболел, что ли, кое‑как все же приплелся сутки спустя — а его расстреливают перед строем!

* Жуков Г. К. Воспоминания и размышления. М., 1969. С. 400 — 401

А то, подумаешь, плеткой огрел!

Выводы предоставлялось делать мне самому. Что ж, плетку я не смог бы извинить, если бы ею размахивал сам маршал Жуков, вообще‑то не чуждый и такого метода убеждения. Но не видел я его, тогда еще генерала, хотя и рядом была та Котлубань. Может, и к лучшему, что не видел…

Между тем Гузенко куда попадя меня не гонял, чувствуется, берег, пока в его власти, да и не было необходимости. Но тут что‑то случилось, как я сказал уже, со связью, порыв, конечно, и не один, связисты не управлялись, тоже ведь калечило их, гибли — вот и послан я был к Савину с какой‑то дежурной срочной информацией.