«Голуби вы мои, здравствуйте, — начал, наконец, Артем чтение. — Марфуша, Артемка и Марийка, дорогие мои, примите мой горячий фронтовой привет. Извините за промедление с ответом. Так получилось. На фронте как на фронте. Много трудных дней было, но и фашистам нелегко пришлось. Я отделался небольшим ранением. Из строя не выбыл. Продолжаю бить фашистскую гадину, бьем мы их, насколько сил хватает. Они — зверье, бешеные собаки. Недавно мы отбили лесную деревеньку. Ничего там не нашли, кроме пепла. Пожалуй, такого зверства еще мир не видел… Все хаты снесены с лица земли, а люди до единого человека уничтожены. Кого повесили, кого сожгли на кострах. И старых, и детей — всех подряд! Эти звери хотят полностью уничтожить наш народ. Но этому не быть! Даже когда приходится отступать нам, фашистам каждый шаг достается немалой кровью и многими жизнями. Думаю, скоро дело изменится, и мы подчистую выметим эту заразу с родной земли…»

— И тогда папа вернется? Приедет? — радостно воскликнула Марийка.

— Тихо, доця! — предупредила Марфушка, по ее бледным щекам обильными струйками стекали слезы и расплывались влажными пятнами на кофте. — Читай, сынок.

«Артемка, я рад, что ты в труде не подводишь отца, — читал дальше Артем, и голос его все больше крепчал гордостью и за отца, и за себя. — Твое письмо я читал всем однополчанам. Ты знаешь, как оно нас порадовало, даже воодушевило! Артем, береги, сынок, машину. Вспомни, как я за ней ухаживал, как к ней относился. В положенный срок перетяжки делай. Надольше хватит мотора. В кладовке в моем ящике (где всякие железки) есть кусок баббита. На крайний случай имей ввиду.

Марийка! Ты так быстро растешь, любимая доченька. Ты мне в каждом письме обводи ладошку…»

Это письмо пришло из Белоруссии. Потом пошли из других мест. Уже больше года Прохор Андреев изо всех сил дрался с фашистами. Черной чередой проходили тревожные дни и месяцы.

Однажды под вечер как‑то неловко, с тенью беспокойства сунула почтальонша Марфе долгожданный треугольник. Чужой, незнакомый почерк был на письме с темными штемпелями. Глянула Марфа на него и обомлела. Зарябило, затуманилось в глазах и зашлось сердце.

До позднего часа, до прихода сына с работы прорыдала на жестком топчане Марфа, так и не решившись открыть то письмо.

— Что такое? — с порога крикнул Артем дрогнувшим голосом.

Марфа молча показала вялой рукой на край стола, где белел треугольный листок. Артем метнулся к нему, вмиг развернул и оторопел от странных, незнакомых каракулей. Волнение охватило его и тревога. Он впивался глазами в те каракули, стараясь понять поскорее их смысл, и, едва одолев первые закорюки: «Голуби вы мои…», вдруг восторженно закричал от хлынувшей неуемным потоком радости:

— Жив! Жив, папка!

И запрыгал, заскакал по тесной комнатенке, мельтеша бумажным лоскутом, кинулся к матери, горемычной страдалице, обнял и стал целовать ее впалые заплаканные щек1^. Потом подхватил на руки Марийку и стал кружить ее. Кружил, кричал «Ура, папка жив!» и радостно смеялся, как не радовался и не смеялся ни в один праздник.

Когда все пришли в себя, поутихли и успокоились душой, Артем, преодолевая разухабистый почерк, начал чтение письма.

«Голуби вы мои, здравствуйте! — писал семье Прохор Андреев. — Во — первых, я жив и здоров. Но правая рука подранена. Угодил, вражина. Отпускали домой на побывку, но я отказался, хоть соскучился за каждым из вас, и знаю, Марфушка, как ты расстроишься, что я отказался от возможности побыть

дома и увидеться с вами. Но не отдых сейчас. Так озверели, гады, что еле управляемся… Остался при деле. Чиню танки. А это для фронта польза. Каждый подлеченный мною танк продолжает и за меня уничтожать гадов, а следовательно, защищает мой дом и семью мою, чтоб мы наверняка потом были вместе…»

— Ну, как отец? — при встрече в поле спросил Артема дед Антип.

Артем молчал, заправляя топливный бак горючим. Старик долго ждал ответа и, не дождавшись, тягостно обмолвился:

— Да, значит, плохо… И так ясно, отступаем… Плохо справляются. Плохо…

— Заладил свое «плохо, плохо»! — осерчал Артем. — Рука у отца перебита. Совсем! Но он все равно там.

Старик слушал и задумчиво покачивал головой. Затем заметил с явной укоризной:

— Дряхлые да калеки фронту не нужны. Туда нужны молодые и сильные. — Он придирчиво оглядел возмужавшую фигуру парня. — Эх, мне бы молодость, сей минут там бы был!

Занятый трактором, Артем не видел взгляда старика, но слова его больно резанули душу и, словно жгучей плетью, хлестнули по спине. Расстались они молча.

…После настойчивой недельной осады военкомата Артем добровольно ушел на войну. С первых шагов нелегкая доля выпала ему, враз опалилась и посуровела юная душа молодого бойца.

«Голуби вы мои родные, — писал он домой, по — отцовски начиная письмо, — дорогая мамочка и сестричка Марийка! Тут так жарко, что даже снег и земля плавятся, горит железо. Но мы выдерживаем. Колошматим гитлеровцев вовсю. Бью я их беспощадно, за себя, за отца, за вас и всех, на кого они напали предательски, вероломно. Родная мамочка, за меня не переживай. Тут таких, как я, добровольцев, много. И сражаемся мы отважно. Понятно, на войне все бывает. Но если со мной вдруг чего, очень прошу тебя до полной победы отцу об этом не сообщай. Это самая, самая большая просьба к тебе, мамочка. Выполни обязательно эту просьбу, сохрани мою тайну. Крепко целую вас, голубей моих. Мы победим! И отпразднуем победу!..»

Тот страшный час, которого Марфа всегда боялась и старалась не думать о нем, настиг ее. Долго надрывалась в горьком плаче и в безысходном горе Марфуша. Протестовала, никак не хотела смириться с гибелью единственного, дорогого, совсем еще молодого, даже жизни не успевшего увидеть, ласкового и милого сыночка, так несправедливо, жестоко отобранного бездушной войной. От невыразимого горя, от неизмеримой утраты запеклось в крови сердце матери…

Но тайну сына Марфа хранила всеми силами, какие только оставались в ней. В письмах мужу отвечала скороговоркой, ссылаясь то на задержку почты, то еще на что‑либо. Со временем и Прохор не стал докучать жене расспросами об Артемке. Возможно, и сам уже что‑то узнал о нем.

А война подкатывалась все ближе и ближе к хутору. Глухими ночами уже ясно слышалась оружейная канонада, тревожно гудело черное небо и четко содрогалась земля. Заметно поубавилось хуторян. Остались стар да мал. Сошли на нет все бригадные дела. Замер хутор, насторожился в ожидании чего- то недоброго.

Бои проходили вроде бы стороной, но однажды после полудня на забеленный снегом взгорок, за который два года назад увезла полуторка Прохора Андреева и других хуторян, а минувшей осенью и Артема Андреева, именно на этот взгорок выбрались невесть откуда четыре темных страшилища — танка с большими крестами на боках. Они на какое‑то время замерли, осматривая небольшое селение, а потом дружно, как к себе домой, легонько, под уклон и под лязгание гусениц покатились к крайним хатам, до самой земли полосуя траками хрусткий и чистый наст. Часом спустя тем же следом в хутор с протяжным и грозным ревом потянулась колонна мощных грузовиков — вездеходов, крытых брезентом и битком набитых фашистскими солдатами.

Громко, гортанно — чуждо перекликались непрошеные гости, выбравшись наружу у крайних дворов. Тут же по — хозяйски и бесцеремонно начали размещаться к ночлегу. Насильно прибрали к рукам несколько хатенок, тем самым вытеснили под открытое небо на холод беззащитных хозяев, заняли и школу. К вечеру по всем дворам устроили облаву на кур, индюшек, собрали по сараям яйца, прихватили из погребов соленья, масло и молоко. Беспокойная ночь была осквернена пьяными и дикими криками, разгульной праздной стрельбой.

Плакали перепуганные дети, и отчаявшиеся хуторяне не смогли сомкнуть глаз. Не до сна было в эту ночь и деду Антипу. Крадучись, в белой простыне, он на больных ногах дважды с ведерком добирался к дальней лесополосе, где припрятал «горючевозку».

А под утро случилась оказия престрашная: под стеной школы загорелись автомашины, пламя перекинулось на камышовую крышу. Как ни метались, как ни суетились очумелые от перепоя и происшествия фашисты, троих грузовиков не досчитались.