«Я волнуюсь и не могу складно написать, — пишет Екатерина Дмитриевна Дундук, потерявшая мужа. — Да и как можно спокойно говорить о наболевшем. Ведь эту боль я ношу почти 30 лет. Пусть моя израненная душа хоть в какой-то мере подскажет вам, судьи, какой выбрать приговор».

«Можно рассказывать до бесконечности, как фашисты и их пособники жгли наши села, бросали детей за ноги в огонь, а по остальным давали очередь из автомата, — вспоминает, словно кошмарный сон, Елена Егоровна Макеенко, у которой расстреляли отца, мать, сестру, а брат погиб на фронте. — Я пронесу эту боль в сердце через всю жизнь. И таких много. Потому и счет палачам велик. Поэтому и получить они должны сполна…».

Председатель Трибунала зачитывает документы об итогах эксгумации останков жертв фашизма, расстрелянных в урочище Дубки, акты судебномедицинской экспертизы и республиканской Комиссии по расследованию преступлений, совершенных гитлеровцами, их пособниками из 152-го добровольческого батальона СД на территории лагеря смерти в совхозе «Красный».

К микрофону подходит Мария Севастьяновна Скороит и начинает свой горестный рассказ. У нее был сын. Звали его Сергеем. Ее надежда и опора. Фашисты арестовали его здесь, в Симферополе, незадолго до прихода наших войск. Матери удалось его увидеть еще раз после этого. Старушка крепится, закрывает глаза. Сейчас ей вновь видится сын. Двадцатидвухлетний, полный сил…

— Он сказал мне тогда: «Мамочка, не плачь. Скоро придут наши. Тебе хорошо будет. Прости меня, мать. Я не мог поступить иначе».

Старушка плачет.

— Через несколько дней в город пришли наши, — продолжает Мария Севастьяновна. — Многие женщины, потерявшие своих, ходили и разыскивали их. Наши поиски окончились в Дубках. Сережу вытащили из ямы, и я его сразу узнала. Больше ничего не помню. Меня в беспамятстве привезли домой люди.

Последние слова опять обрывает стон. Ее мокрое лицо обращено туда, к барьеру, где согнулись в три погибели убийцы. И вот-вот сорвутся с губ матери гневные справедливые слова: «Почему мертвы наши дети и почему, по какому праву еще живы палачи?»

Дает показания Антонина Константиновна Ивлева из Старого Крыма. В концлагере расстреляли ее мужа. Ирина Александровна Платонова за три дня до прихода наших войск потеряла 17-летнего брата. Через шесть дней, 15 апреля 1944 года, ее отец и мать привезли юношу из Дубков, чтобы похоронить на кладбище. Он был застрелен в затылок.

Люди, раскапывавшие эти страшные ямы, видели, что к трупам взрослых прикручены проволокой и маленькие дети…

— А у меня, — говорит Антонина Андреевна Анисимова, — замучили двух братьев — подпольщиков. Младшему было 16 лет…

И вновь суд слышит горестную повесть, вновь сквозь плач встает перед присутствующими в зале жизнь двух замечательных парней, не склонивших голову перед фашизмом.

Один за другим дают показания пострадавшие, раскрывая все новые и новые преступления фашистского отребья.

…Начинается допрос свидетелей. Трибунал вызывает Курмамбета Сейтумерова. Входит невысокий человечек, худощавый, смуглый, с большим носом. Бывший сослуживец подсудимых. Из того же 152-го добровольческого батальона СД. С его появлением палачи чувствуют себя совсем неуютно. Этот знает многое, от него не отмахнешься. Он называет каждого убийцу поименно. Со всеми отлично знаком.

Свидетель ничего не скрывает. Он с готовностью рассказывает о своей «службе», о «работе» подсудимых Хожаметова, Куртвелиева, Абжелилова, Саланатова, Парасотченко и Кулика.

Жуткие картины встают перед глазами сулей и сидящих в зале. Сейтумеров сам видел, как фашистские прихвостни стреляли в затылок невинным жертвам, творили черную расправу у ям в Дубках и у колодцев в самом лагере смерти. Теперь доподлинно ясно, как это было. Особенно детально свидетель описал массовое уничтожение узников в ночь с 10 на 11 апреля 1944 г.

У колодцев не было ограждения. Их выкопали незадолго до казни. Глубина по 20–25 метров. Две зияющие дыры в земле. В одном немного горькой воды, другой — сух. Людей подводили к краю. Ставили на колени, стреляли в затылок и ногой сталкивали вниз. Некоторых — живыми…

Я не мог не рассказать здесь обо всем этом. Не мог потому, что иначе нельзя понять тех чувств, которые мы испытывали, освобождая от гитлеровцев каждый город, любое село. Тем более — Севастополь.

Мы не раз видели на стенах плакаты, где была изображена женщина с прижавшимся к ней ребенком. На них направлен фашистский штык.

«Воин Красной Армии, спаси!» — кричали плакаты.

И это не было «агитацией». Это взывали о помощи те, кого мы обязаны спасти.

Что было бы, если бы мы еще запоздали. Страшно подумать!

Потому вы поймете нашу ненависть, ярость, с которой даже необстрелянные, молодые летчики шли в атаку, не думая о своей жизни.

В бою человека узнаешь сразу. Храбр он или трус. Опытен или новичок. Способен на мгновенные решения в критические минуты или теряется…

— В чем-то ты прав. — Я размышлял над словами Гриба и перебирал в памяти многие судьбы и биографии. — Прав, наверное, в основном. Но так узнаешь скорее солдата, а не человека. Недаром в народе говорят насчет пуда соли, который необходимо «съесть», прежде чем вынесешь безошибочное суждение о знакомом.

— Твоя поговорка, может быть, справедлива для мирной жизни. А воздушная схватка — это как сконцентрированные в секунды многие и многие годы. Да и не только годы — характер, воля, миропонимание. В небе — человек как на ладони.

— В жизни люди меняются…

Так мы ни о чем и не договорились тогда, во время старого спора у капонира.

Но прошли десятилетия, а дискуссию эту я вспоминал не раз. И понял: в конечном итоге мы были правы оба. Главное, что не ошиблись в основном — в нерушимости отчаянного и прекрасного летного братства.

Порукой тому — сотни писем, которые пришли ко мне от однополчан после войны. И среди великого множества размышлений, воспоминаний, обстоятельств, затронутых в них, хочется выделить здесь строки из трех писем.

Из первого:

«С разными людьми сводили меня дороги войны. И среди них особенно дорогим и близким сохранился в памяти образ Владимира Ивановича Воронова.

Да и кто из нас забудет его лихие атаки, спокойствие, выдержку, невозмутимость. И прекрасную душу, товарищество…».

Из второго:

«…Не тот ли это генерал-лейтенант Воронов, товарищ командир, который сейчас командует морской авиацией Черноморского флота? Имя и отчество совпадают — Владимир Иванович.

Если тот, то понимаешь — не снизил высот наш дорогой товарищ! Бойцовская, бесстрашная была у него хватка в годы Великой Отечественной. Думаю, и смену он вырастит себе достойную».

О третьем письме — речь впереди, Но у писем друзей военных лет есть особое свойство: слишком многое заключено в их подтексте. Особенно для того, кто был участником описываемых событий. И, казалось бы, оброненное невзначай слово сознание и память развертывают в объемную картину. В ней оживают звуки, голоса, краски…

Владимир считал, что ему не повезло. Во время битвы за Кавказ ему было приказано охранять с воздуха линкор «Севастополь». Задание, ничего не скажешь, важное и необходимое: не одну воздушную схватку пришлось выдержать молодому командиру. Гитлеровцы охотились за «Севастополем», и был у них даже специальный приказ об уничтожении этого зловредного для них корабля «во что бы то ни стало».

Воронов, собственно, и был глазным виновником того грустного для фашистских асов обстоятельства, что приказ сей стоил не больше бумажки, на которой был отпечатан. Ребята Воронова работали отменно, и линкор жил и приводил в ужас вражеских солдат залпами своего главного калибра.

Был Воронов, когда мы познакомились, командиром звена. Пришел ко мне перед нашим перебазированием на фронт и заявил:

— Возьмите в полк?

— А что здесь делаете?

— Линкор охраняю. Инициативы — никакой! Какая уж тут инициатива, ежели к кораблю как нитками привязаны. Только войдешь во вкус боя, одергиваешь себя: «Не увлекайся, возвращайся назад. Нельзя оставить линкор без прикрытия!..» Вот так и воюем…