Парень залег недвижимо. Но Костя снова установил его перед собой и обрушился на него еще раз.

Потом подобрал с земли котомку, кинул ее парню и устало пошел к составу.

Иван Артемьевич не глядел на Костину расправу. Отпустив тормоза, он осторожно дал передний ход, открыв песочницу. Паровоз раскатно зачухал в короткой пробуксовке, потом замер на тяжелом вздохе, еще напрягся и тяжело сдвинулся с места.

Костя, увидев тронувшийся поезд, побежал бегом.

— Дядя Ваня! — заорал Пашка. — А Костя?!

Иван Артемьевич не хотел слушать. Он вытягивал состав.

Костя выбрался на насыпь уже посередине движущегося поезда. Дождался тормозной площадки, ухватился за ступеньку и побежал рядом с вагоном, подпрыгнув, ловко ухватился за поручень и поднялся наверх… Минут через пять он вывалился в будку из тендера.

— Научил гада, больше не будет! — выдохнул он. — Грамотные все стали! Поезда тормозить научились, остановочки возле своей поскотины устанавливать…

— Пашка! — рявкнул Иван Артемьевич. — Зараза, у тебя же топка холодная!..

Ребята враз смолкли и, сбиваясь лбами, заметались по будке.

— А ты, Костя, от деревенских привычек отставай. Не на телеге ездишь. Погоди, как вкатят мне за опоздание, я на тебе высплюсь!.. — пообещал Иван Артемьевич. Поезд тяжело взбирался на подъем, ребята молча потели за работой. А Иван Артемьевич, прищурившись, отдыхал взором на расцвеченных осенью колках, за которыми сплошным ковром спускался с широкого угора навстречу паровозу молодой березовый лес. Впереди его широко рассекала выемка.

Подъем кончался.

Иван Артемьевич дал громкий и протяжный гудок.

«Хороший паровозник растет», — подумал про Костю.

Купавина приметно меняла суетное житье стройки на размеренный порядок рабочей станции. Железнодорожные пути здесь были уложены на двухметровой насыпи, как бы возвышаясь над поселком, и паровозы прибывали парадно, у всех на виду.

Хлам, накопившийся за годы строительства по откосам, частью растащили на топливо, а ни на что не годный по субботникам вывезли в дальний деповский тупик и выбросили в шлаковые отвалы. Привокзальная улица густо зарастала казенным жильем хоть и барачного типа, но добротным, сложенным из пиленого бруса.

Появился и клуб. Правда, тоже барак, но заметно подлиннее прочих, и пошире, и повыше. А когда его разукрасили разными лозунгами, сразу стало видно, что это место самое культурное. Возле вокзала отгородили площадку для станционного сада, по рулеткам набили колышков, а потом насадили акаций и кленов, наставили скамеек.

А главная жизнь Купавиной проходила на работе. В депо локомотивы прибывали постоянно, хоть и не часто, и не все новые. Но чтобы они вышли в рейсы, надо было подготовить и новые бригады. Бывало даже так, что на деповских путях стояло сразу пять-шесть готовых под составы паровозов, а бригад свободных нет. Для таких случаев в депо специально держали двух-трех человек, которые лазили с паровоза на паровоз, поддерживая режим в топках да пар в котлах.

На самой же главной магистрали, которая уже работала вовсю, на протяжении ста километров, кроме шести станций, действовали только два разъезда, а четыре так и не открылись, хотя на них тоже лежали пути, а новые жилые дома для движенцев и служебные помещения стояли заколоченными. И все из-за того, что для большого движения не хватало ни паровозов, ни вагонов. Вот и приходилось машинисту-наставнику Ивану Артемьевичу Кузнецову с товарищами не только поездки обеспечивать, но и подготавливать к работе на паровозах молодых парней, которых все больше появлялось на Купавиной из ближних и дальних деревень. И правила обучения устанавливали сами. Сплошь и рядом нового кочегара сразу садили на паровоз, а в промежутках между поездками натаскивали по технике на курсах, где с ними занимались тоже все свои. Даже экзамены потом устраивали настоящие.

И так было во всех службах: и у вагонников, и у путейцев, и у связистов, и у движенцев. А стрелочников приучали к должности за неделю.

Конечно, у паровозников дело помудренее. Костя Захаркин, например, так здорово паровоз узнал, что после первого года работы, когда их помощник Пашка Глухов не мог ехать в поездку из-за того, что вся рожа и глаза заплыли (разорил в лесу осиное гнездо), Иван Артемьевич взял Костю вместо него.

Но и то правда, что деповские почти все учились. У них по вечерам преподаватели из купавинской семилетки по классам занимались. Тем, которые хотели переходить из кочегаров в помощники машинистов, надо было обязательно ехать в Челябинск на специальные курсы. А туда без четырех классов и соваться не велено было.

Так что захотел стать человеком — учись.

Вообще депо и по всем другим линиям первым оказывалось. Никто и не видел, где они взяли духовые инструменты, и вдруг на Первый май явились целым оркестром, играли марши всякие, «По долинам и по взгорьям» и даже вальс «На сопках Маньчжурии». Когда перед березовой рощей отгородили стадион, поставили ворота и скамейки для зрителей, то сразу объявились две команды, и обе — «Локомотив»: первая и вторая.

Потому-то все, кто приходил на Купавину искать работу, сначала шли в депо. Не обязательно хотели попасть на паровоз, а из-за того, что там был и ремонтный цех со множеством больших и малых станков, и самая большая кузница, в которой ковали не только вручную, но и механическим молотом почти в десять пудов весом. Кто пограмотней был, тот там и находил себе дело.

Конечно, и про зарплату их тоже знали.

Если не попадали в депо, просились к вагонникам, потому что там на ремонте тоже зарабатывали неплохо. А кто уж вовсе ничего не умел делать, те устраивались в дистанцию пути: туда всех брали, кто за неделю «правила технической эксплуатации» мог запомнить хоть наполовину.

На Купавиной совсем весело стало. Каждый праздник, особенно на Первомай и День железнодорожника, стали устраивать маевки да гулянья. И тогда все купавинцы вместе с малыми ребятишками отправлялись в березовую рощу. На стадионе проводился матч, на большой поляне играл оркестр, везде стояли столы, на которых среди куч шанег и пирожков кипели самовары. Отдельно стоял самый большой стол, окруженный множеством бочек: там продавали пиво. Его тоже откуда-то доставал орс.

Целый день роща шумела людским весельем, переливами гармошек, а где и балалаечным звоном. Только к вечеру расходились, да и то ненасовсем. Побывав дома по недосужным делам, отправлялись в клуб, куда обязательно привозили кино. Все за один раз там не помещались, поэтому устраивали два сеанса. На первый ходили почти одни ребята да те, кто любил рано спать ложиться. А на второй — только самостоятельная публика.

Вот в тот год, после Октябрьских праздников, Костя Захаркин со справкой об окончании пяти классов и с направлением начальства и уехал из Купавиной на курсы помощников машинистов в Челябинск.

С красивой картинкой в душе и с веселым глазом был тот человек, который вбил первый колышек на месте, где решили поставить Купавину. Для железнодорожной станции с разумом и для людской жизни благодать. Как по уговору, сошлись тут все четыре стороны света и остановились на ровном и просторном, неприметно приподнятом над остальным миром поле.

С сибирской стороны к нему выбежали молодые разнопородные леса, за которыми — чем дальше, тем тучнее — высились строевые боры, уходящие по Исети в тобольскую сторону.

Со свердловского края неровно подступали леса постарше, табунясь не сплошь по берегам речек, убирая в зеленую оправу те места, где горный Урал, уйдя под край сибирской низины, вдруг выныривал из-под нее и показывал свои разноцветные скальные ребра, словно напоминая, что он еще тут, не кончился.

В северную, горнозаводскую, сторону уходили на многие версты запятнанные худопородными лесными колками обширные хлебные поля. Потом их все чаще перехватывали на низинах богатые сенокосы. Там, где-то уж совсем далеко, всему перегораживал дорогу хмурый, с непознанным характером тысячелетний урман.