От Заисетья, к югу, в татарскую сторону все было весело перепутано: и леса, словно куски изорванной кошмы; и поля, неширокие, но нескончаемые, с необъяснимой способностью, если пойти по их межам, приводить на то место, откуда пошел; и дороги, которые ниоткуда не начинались и никуда не приводили. И это — только первые двадцать, тридцать верст, а дальше ко всему прочему еще добавлялась такая мешанина из больших и малых озер, из которой ни по солнышку, ни по звездам к родной сторонушке не выбраться.

Обо всем этом купавинцам было хорошо известно, и они без нужды шибко далеко в стороны не совались, потому что избранное ими место и без утомительных уходов щедро предоставляло земные дары — и ягоды, и грибы, да и охоту для любителей. Первые купавинцы благодарно пользовались этим как извечным подспорьем новоселов в наших краях, стремясь и детям своим поселить в душу привычку отвечать природе на добро добром.

А молодое поколение купавинцев хоть и ходило с малых лет в твердой семейной упряжке, обретало свой норов. Школьник, скажем, становился человеком особым и важным, поскольку даже сам глава семьи часто получал доступ к газеткам через него. А газеты, как и живое радио, пользовались у купавинцев непреложным авторитетом. И если было сказано, что люди на воздушном шаре взлетели на пятнадцать верст вверх, значит, так, оно и есть, хоть и верилось не сразу. Или если сообщали, что Чемберлен политик лживый, значит, он и есть паскуда на самом деле.

Бывали у новых грамотеев и совсем уж самостоятельные поступки. В какой-то из тех годов купавинские ученики, вернувшись с общешкольного мероприятия, устроили дома иконное побоище, победив на первых порах старух, что для многих потом завершилось далеко не героическим концом.

Но разногласия всегда как-то улаживались. И надежды старших купавинцев на свое продолжение оставались светлыми.

И молодежь росла, взрослела, начинала жить. Она приспосабливала Купавину для себя, и сама приспосабливалась к ней. Каждый, кто подходил к паспортному сроку, знал, куда пойдет после семилетки. Девчонки подглядывали места для себя пусть не очень видные, но и вполне подходящие для женского звания. Разве плохо стать со временем диспетчером в движении или аппаратчицей в связи? Парням, конечно, выбор давался больший. Половина из них спала и во сне видела депо…

Но это — работа…

А куда девать любовь? Да еще на Купавиной, где все со всех сторон видно? Не успеешь ладом приглядеться к какой-нибудь, а тебя уж и женихом обзовут. А еще хуже девке: только ступи рядом с парнем и — невеста.

И опять выручала Купавина.

На самом краю станции, чуть отступив от уличного порядка домов, словно по заказу, обосновалась белоствольная березовая роща, а может, и тот человек с веселым взглядом не зря вбил первый колышек неподалеку от той рощи.

В годы строительства, когда спину только и можно было разогнуть дома, эту рощу вроде бы никто и не замечал. А вот подросла молодежь и без всякого подсказу облюбовала себе место, в котором и высказать свою душу легче, и от смутительного взгляда укрыться, особливо если охота с парнем с глазу на глаз побыть. И не одна купавинская девчонка запомнила на всю жизнь, как покачнул ее первый поцелуй и как надежно подставила ей свое плечо молчаливая подружка березка, разделив с нею главное счастье. Там, в зеленой легкой тишине под пахучим лиственным шатром, из нежной почки в здоровый росток пробивалась человечья любовь. Там на лунных полянках двое учились ходить рядом, чтобы потом уж никогда не сбиться с дружеского шагу в людской суете.

И незаметно для всех остальных купавинцев стала березовая роща местом их отдыха. Возле нее на просторной поляне они разместили свое место для праздников. Там же в летнюю пору встречали свои общие радости, оборудуя для веселья что можно.

Но сокровенным местом в любое время лета она так и осталась для молодых. Уже по весенним проталинам обозначались в березовой роще первые протоптанные дорожки, там объявлялся перед влюбленными первый подснежник, а когда совсем теплело, молодые парни убегали за рощу, на большое болото, где собирали вороха свежих купавок, а потом возвращались к подружкам в заветные места, чтобы там сплести золотые венки, которые делают девичью красоту еще ярче.

В те годы и заиграли на Купавиной первые свадьбы.

Первая свадьба — первый жених! А невеста!

Первая свадьба — первая семья. Как памятник новому житью.

Первая свадьба — первые сватья и новая родня. Да какая большая!

Первая свадьба — начало коренных купавинцев. Это ли не праздник?!

Но праздник на то и праздник, что он не на каждый день. Огляделись купавинцы и увидели, что за первой свадьбой не миновать в скором времени и новых. С ревнивым вниманием глядели матери на своих дочерей и на чужих, прикидывая наперед: выигрыш или проигрыш выпал им в руки? Да и парни, зыркая по сторонам, не один раз сглатывали слюну, прежде чем твердо остановить выбор на той, которой назначен первый серьезный разговор, после которого отворачивать нельзя.

Когда Надюшка закончила семь классов, родители и слова не успели сказать, как дочь объявила им, что хочет работать, а отца попросила только помочь устроиться. Выбор она сделала сама: решила выучиться на поездного диспетчера.

Иван Артемьевич отозвался на такое решение не очень внятно, что-то проворчал насчет того, что могла бы поучиться и дальше. А дочь объяснила все просто:

— Неохота уезжать из Купавиной. Хочу быть дома. Что, работы не найдется?

— Ясное дело, найдется, — ответил Иван Артемьевич и не мог бы сразу сказать, одобряет или нет решение дочери.

Что касается Анны Матвеевны, то она в душе радовалась. Дочь решила так, как на ее месте решила бы она сама. Анна Матвеевна, зная характер мужа, никогда бы не призналась в том, что образование не считает главным достоянием женщины. Сейчас, когда жизнь направилась, она желала только одного: получше устроить Надюшкину судьбу. И со скрытой придирчивостью всматривалась в дочь. Видела, что та вступает в пору девичьей зрелости. Надюшкино лицо очистилось до гладкой белизны, глаза повзрослели, торопливое любопытство сменилось в них спокойной внимательностью. Волос, который Надюшка не затягивала в тугую косу, а заплетала вольно, казался гуще, богаче. Да и сама Надюшка заметно изменилась, тело наливалось ровно, плечи притягательно округлялись, груди вызревали аккуратными, широко расставленными, стан весь преобразился, заставив и походку сделаться иной. Глядела на нее Анна Матвеевна и угадывала наперед, что в обличье дочери переменится потом, когда женщиной она станет. И казалось ей в такие минуты, что все вроде бы ладно у Надюшки, а потом душа вдруг вздрагивала от простой и тревожной мысли: и почему это она с ребятами не гуляет?

Спросить об этом саму Надюшку не то стеснялась, не то боялась. Да и как спросишь?

Сама Надюшка по вечерам из дома никуда не рвалась, а коли мать не просила какой-нибудь помощи, усаживалась за шитье, а еще охотнее за вышивку, в которой стала большой мастерицей. Летом любила ходить в лес, да не просто побродить там или подурачиться, а непременно с корзинкой. Таких и подружек себе подбирала. То с грибами явится домой, а то и полную корзину цветов принесет, а потом сидит на крылечке целый день и составляет букет. Поставит его в посудине посреди стола в чистой комнате, ходит вокруг него, поглядывает, улыбается ему.

В кино тоже одна не бывала. И вот когда отправлялась туда в девичьей компании, мать видела, что не похожа она на других девчонок. Глядит, бывало, Анна Матвеевна на другую и завидует: и курносая, и конопатенькая, и косичка рыженькая с тесемочной закинута куда-то наверх и вбок. А глазешки в белесых ресницах такие настырные, так палят по всем сторонам, спасу нет. Да и повертывается так, что думаешь, вот сейчас платьишко на ней так и треснет по швам. Идут по улице, трещат как сороки, никого не пропустят, чтобы словом не задеть. А Надюшка меж ними как сбоку припека: и слова лишнего от нее не услышишь, и не схохочет громко, разве только улыбнется. Да и глаз не подымет, будто оступиться боится.