И легко, почти без усилий, пошел сеять уголь, который, повинуясь какой-то сатанинской воле, сам срывался с лопаты перед заслонкой и мелкими брызгами разлетался то вправо, то влево, то пропадал из вида сразу неизвестно куда.
— Вот так, все простенько, — сказал Пашка, отдавая лопату и вытирая рукавом взмокший лоб. — А теперь айда на тендер…
Когда отошли от состава в Купавиной, направляясь в депо, Пашка снабдил Костю концами, сунул в руки ведро с соляркой и послал из будки протирать внешнюю котельную часть.
— Не дрейфь, не свалишься: там поручней полно, да и катим пешком.
Иван Артемьевич видел, что Пашка местами усердствует сверх меры на вершок, но решил не вмешиваться до конца.
А когда сверкающий чистотой паровоз сдали сменной бригаде и, пожелав товарищам доброй поездки, пришли в деповский душ, Иван Артемьевич подтолкнул Костю локтем, кивком показал на зеркало, висевшее в раздевалке на стенке, и сказал негромко:
— Глянь-ка, Костя, на себя. Ей-богу, если бы не вместе с тобой ездил, подумал бы, что ты не лопатой, а рылом робил. Так стараться будешь, на мыло получки не хватит… Костя взглянул на себя и оскалил в улыбке зубы. Он был чернее мазута. Ответил весело:
— Эвона какой паровоз вышоркал, неуж морду не отмою?..
Иван Артемьевич приглядывался к Косте и вспоминал свою молодость, когда он, которому равных не было по силе и ловкости в родной деревне, вдруг почувствовал себя потерянно маленьким в большом сверкающем городе, где, казалось, все только веселились, гуляли и никто не работал. Проглазев на большие диковинные дома и мосты целый день, он вернулся тогда к Московскому вокзалу, на который приехал утром, нашел место понезаметней на скамье подальше от главного входа, возле которого шевелилось скопище карет вперемежку с лаковыми автомобилями, вытащил из котомки краюху хлеба да луковку и попробовал поразмыслить, что делать дальше и куда податься за работой.
И вдруг увидел перед собой дворника с метлой, который внимательно глядел на него. А тот сразу спросил:
— Откуда пожаловал?
— Вятский.
— Толоконник. К родне, что ли, к какой приехал?
— К родне… Че бы я тут сидел? От голода убежал. Работу надо. — И, увидев, что мужик перед ним вроде бы несердитый, спросил: — Не знашь, где есть?
— Работа везде есть, — ответил тот. — А ты что умеешь?
— Чего я умею, тут, видать, не подходит, — с горькой усмешкой ответил Иван. — Пахать умею, сено косить, скот пасти… А здеся и голой-то земли не видать. Значит, городскую и работу надо искать. А какая она? И где?
Разговорились тогда. По совету первого знакомого Иван Кузнецов сунулся в депо Московского вокзала Николаевской железной дороги.
— Платят тут хорошо, — объяснил тот.
Не получилось. Правда, и там нашлись добрые люди, послали еще в другое место. А пристроился через неделю едва-едва кочегаром при котельной металлического завода. Только потом, через год, попал на паровоз — тоже люди помогли. Так шажок за шажком…
А Костя Захаркин на его глазах шагал в работе широко и твердо. Уже через месяц и следа не осталось от его робости перед машиной. Он подружился с Пашкой Глуховым, которому учительское положение, определенное Иваном Артемьевичем, пришлось явно по душе.
Через два месяца Костя лихо лупил паровозными терминами, а однажды, когда пошли в депо из-под состава, осторожно попросил Ивана Артемьевича:
— Дядя Ваня, дай мне стронуть…
Иван Артемьевич только промычал что-то в ответ и молча слез со своего места. Костя стал вместо него, но не сел, а дал гудок, несколько испугавшись, что паровоз взревел громче и дольше обычного, открутил реверс в нужное положение, отпустил кран машиниста и тихонько подвинул регулятор на две отсечки…
— Можно и с трех, четырех толкнуть, — подсказал Иван Артемьевич. Но паровоз в это время едва заметно стронулся с места, и Костю, который хотел воспользоваться полученным советом, пришлось тут же остановить. — А теперь уже поздно. Только добавить маленько разве… — сказал Иван Артемьевич.
Костя простоял на месте машиниста всего минуты две-три и вспотел.
— Вот и уработался сразу, — улыбнулся Иван Артемьевич, мягко отстраняя его от реверса. — Хорошего понемногу.
Работал Костя легко, без тени усталости, ни разу не выслушивал просьбу дважды и постоянно с каким-то веселым остервенением то мел в будке, то драил до блеска медные краны и вентили, то ползал по внешнему котлу и яро поворачивался между бункером и топкой, когда Пашка милостиво допускал его до своей обязанности. Особенно нравилось ему принимать жезлы, когда поезду давали свободный путь и состав следовал через станции без остановки. Тут Костя, откинувшись от поручня на вытянутую руку, выглядел прямо-таки циркачом.
И только ночные поездки давались ему тяжело. Товарные поезда при жезловом движении шли с частыми остановками, которые на станциях и разъездах затягивались от нескольких минут до часов. И машинист с помощником, поручив котел кочегару, почитали за обязанность закемарить на это время каждый на своем месте. Костя подкармливал топку, поддерживал давление, следя за манометром, и вполне своевременно пускал в ход инжектор, когда уровень в водомере падал ниже красной отметки на палец.
А потом наступало безделье, и Костя рвал рот в зевоте, если не мог придумать какого-нибудь занятия. Больше всего в такие минуты, особенно в теплую погоду, он боялся заснуть где-нибудь на угле, зная, что разбудить его после этого — дело довольно канительное.
Иван Артемьевич про себя радовался Костиной бойкости, намереваясь к осени подтолкнуть его к школе, чтобы он за зиму получил справку о четырехклассном образовании. Уверен был Иван Артемьевич, что парень к паровозу прикипел, а раз так, надо думать о производственной учебе.
А Костина бойкость через какое-то время кроме радостей стала доставлять немалые беспокойства, когда от усердия молодого кочегара сам машинист либо терялся, либо кидался в мат.
Паровозное плечо купавинского депо, то есть расстояние до ближайшей участковой станции, где составы принимали машинисты-соседи, составляло сто десять километров пути со сложным профилем: много уклонов и подъемов, кривых, часто в выемках, что ограничивало видимость, и прочих премудростей, которые обязывают к предельному вниманию. Дается это не всегда легко, и всякое, даже мелкое, происшествие в рейсе может обернуться если не бедой, то неприятностью. К тому же и подвижной состав в то время, как ночь ото дня, отличался от нынешнего. Вагоны с тормозной системой стояли в лучшем случае через четыре-пять холостых платформ, то есть тормозной системой не оборудованных. А это удлиняло тормозные дистанции, делало опасными уклоны, которые нередко переходили в крутые кривые. Словом, техника была не очень надежной.
И вот в одной из поездок, когда бригада вела состав с предельной нагрузкой, на одном из подъемов возле небольшой деревеньки, маячившей в километре от железной дороги, какой-то дурак — продукт неудачного технического образования текущей пятилетки — сорвал стоп-кран. Состав, огласив окрестности скрежетом железа, замер, на подъеме. Заработал торопливо воздушный насос, спеша заполнить тормозную систему, но Иван Артемьевич тотчас вывалился из окна будки по пояс. Надо было оглядеться: взять состав с места представлялось рискованным. Поэтому Иван Артемьевич постарался определить, в каком месте его прикололи. В тот момент, когда он занимался своими мыслями, Пашка Глухов вдруг восхищенно заорал кому-то:
— Давай, давай!.. — Он обернулся, натолкнулся на недоуменный взгляд Ивана Артемьевича и так же радостно и громко объяснил: — Вон он, тот гад, что кран рванул: к деревне чешет. А Костя-то, Костя-то!.. — заорал он опять.
Иван Артемьевич перемахнул к левому окну и сразу понял все.
Скатившись с насыпи, по сжатому полю во всю силу от поезда удирал парень с фуражкой в одной руке и с небольшой котомкой — в другой. Следом, заметно настигая его, яростным козлиным наметом летел Костя. Когда преследователь приблизился к убегавшему на дистанцию вытянутой руки, виновник остановки поезда заметался в стороны, но Костя достал его, рванув за котомку, и тот растянулся на земле. Костя вздел его, поставил на ноги и с маху опять пустил по жнивью кубарем.
