Поначалу дела у нового Афинского союза шли хорошо и число его членов росло – в период наивысшего расцвета в его состав входило примерно семьдесят пять больших и малых полисов. Это произошло потому, что Афины предлагали свое лидерство там, где в нем нуждались, и что они, казалось, вполне искренне стремились соблюдать клятву, данную союзникам, а именно не посягать на их имущественные права или покушаться на какие-либо иные законные привилегии полисов – членов альянса. Однако не позднее 373 г. до н.э. появляются свидетельства того, что Афины чем дальше, тем больше начали нарушать свои обещания, так что к 357 г. до н.э. Византий оказался вовлечен в смуту, которая известна под названием Союзнической войны, или Войны союзников (357–355 гг. до н.э.). В середине 350-х гг. до н.э. взбунтовался еще один полис, участвовавший в основании лиги, – Хиос, и поражение Афин в 355 г. до н.э. означало полный развал союза как властной структуры.

Наконец (если вернуться к предмету нашего изложения) Византий оказался в центре событий, связанных с обретением Филиппом Македонским гегемонии над Грецией. Не позднее 352 г. до н.э. Филипп с явно враждебными целями вплотную приблизился к городу, пройдя стремительным маршем через Фракию к западному побережью Пропонтиды в месте, именуемом Герайон Тейхос («крепостная стена Геры»). Однако пока это было лишь бряцание оружием, военная демонстрация. Двенадцать лет спустя опасность стала уже вполне реальной – Филипп сперва начал осаду располагавшегося на берегах Пропонтиды Перинфа, а затем и Византия. Оба раза он, что примечательно, потерпел неудачу – примечательно не потому, что это были легкие цели, но потому, что Филипп был мастером осадного дела. И ни одна из проводившихся им прежних операций такого рода (самая знаменитая из их числа – осада Амфиполя в 357 г. до н.э.) не заканчивалась провалом. Поскольку его главным противником на этом этапе являлись Афины, он стремился повторить то, что удалось Спарте в 405/4 г. и 387/6 г. до н.э., – отрезать их от жизненно необходимых путей подвоза хлеба. Если Филипп не смог достичь своей цели захватом Перинфа и Византия, то у него оставалась возможность добиться своего даже более прямым путем. Используя Гиерон, расположенный у входа в Черное море, как базу, летом того же 340 г. до н.э. он сумел полностью перекрыть движение судов, везших зерно в Афины.

Поначалу Афины располагали достаточными резервами и подходящими альтернативными источниками экспорта хлеба, чтобы голод не вынудил их подчиняться, как то имело место в 405–404 гг. и 387 – 386 гг. до н.э. Однако очень скоро ситуация сложилась таким образом, что им не оставалось ничего иного, кроме как рискнуть всем и решиться на прямое столкновение с Филиппом в Центральной Греции. Следствием этого стала битва при Херонее в Беотии осенью 338 г. до н.э. – впечатляющий триумф Филиппа (и его восемнадцатилетнего сына Александра, который возглавил решающую атаку македонской кавалерии), зато это обернулось полной катастрофой для Фив, где разместился македонский гарнизон, для Афин, которые не были заняты гарнизоном, но оказались нейтрализованы[78], и на первых порах для главного противника Филиппа в Афинах, который хотя и был богачом, в идейном отношении являлся убежденным сторонником демократии – Демосфена[79].

Для Демосфена Филипп был не только варваром, но и олицетворением катастрофы для будущего истинного эллинизма – просвещенного, демократического, культурного. До конца своих дней он вел непрерывную борьбу за то, чтобы поднять афинян на восстание против их македонского хозяина[80]. Однако когда в 323–322 гг. до н.э. после смерти Александра такая возможность наконец представилась и афиняне возглавили восстание, в котором приняло участие примерно двадцать греческих полисов, в военном отношении они достигли не больше, чем в 338 г. до н.э.[81], а в политическом много меньше, поскольку македоняне в условиях новой жесткой линии своих правителей решили, что с них достаточно несносного афинского «народовластия», и немедленно покончили с ним. Демократия в Древней Греции не прекратила свое существование в 322 г. до н.э., однако после этого она уже сколь-либо серьезной роли не играла. Демосфен встретил свой конец, приняв яд на острове Калаврия (нынешний Порос), избежав тем самым еще худшей судьбы – мук и гибели от рук своих врагов из числа сторонников Македонии.

Греция, взятая в плен (Graecia capta), победителей диких пленила.

Гораций (ум. 8 г. до н.э.)[82]

Знаменитое Горациево Graecia capta представляло собой немалый комплимент и к тому же полностью соответствовало действительности. И в самом деле, исключительно благодаря решению римлян объявить себя наследниками культуры классической Греции мы, в свою очередь, можем повторить вслед за Шелли, который несколько преувеличенно, но в каком-то смысле вполне оправданно заявил: «Мы все греки». Однако между римлянами и романтиками – и нами – стоят два по видимости непреодолимых препятствия.

Первое из них, что до некоторой степени парадоксально, – это греки, жившие в Византии и принадлежавшие к византийскому миру: они упорно называли себя римлянами[83], предпочитая это наименование слову «эллины», не в последнюю очередь потому, что они были христианами, в то время как термин «эллины» из-за предубеждений христианских авторов Нового Завета из числа бывших иудеев, писавших по иронии судьбы на греческом, подразумевал язычников (см. словарь).

Второе связано с существованием гигантской Османской империи: вначале она платила дань Византийской империи же, затем стерла из памяти живущих само название Константинополь, под которым долгое время был известен город Византий, и нарекла его Стамбулом, – и наконец владения мусульман расширились от Алжира до Сирии и Египта, а оттуда до Венгрии. Вот что утверждает могущественнейший из османских султанов Сулейман Великолепный в договоре с представителем дома Габсбургов в 1565 г., когда с момента исчезновения византийского мира прошло немногим более ста лет:

С его точки зрения, слава, которая шла о Греции (перефразируем Эдгара Аллана По) еще во II в., должна была казаться чем-то очень отдаленным во времени. Эта плодородная страна пережила расцвет в период существования так называемой Второй софистики – возрождения эллинизма, которому способствовали такие римские императоры, как Адриан и его внук Марк Аврелий, усыновленный им, преклонявшиеся перед греческой культурой; его запечатлели Плутарх, Арриан и Павсаний, чьи труды стали подлинным украшением эпохи. Правда, этот эллинизм имел, если можно так выразиться, ностальгирующий характер, а в случае Адриана скорее представлял собой панэллинизм. Однако это не дает никаких оснований к умалению его реальности и силы. Последним его проблеском – или последним вздохом – можно назвать правление другого императора, Юлиана Отступника, два века спустя (он взошел на престол в 361 г. и погиб в 363 г.). Прозвище свое он получил за то, что, будучи воспитан в строгих христианских правилах, он, если можно так выразиться, совершил ретрообращение, приняв язычество особого, интеллектуального типа. Но в те дни язычество и преклонение перед греческой культурой было уделом реакционеров, в бессильной злобе наблюдавших закат языческих богов и то, как на смену вере в них идет «католический» (всеобщий) «ортодоксальный» (правильный) монотеизм (единобожие). Подлинным воплощением последнего в его человеческой, земной форме стал первый открыто исповедовавший христианство римский император Константин Великий, правивший в 312–337 гг.