С шумом вырвались из широких раструбов торпеды и, легко соскользнув в воду, зарылись в нее, протянув за собой, как серебряные ниточки, пузырчатый след. Почти одновременно прогрохотали первые артиллерийские залпы «Буревестника», и на секунду оглохшие матросы. кинулись подавать новые снаряды. Они видели вражеские корабли, слышали свист пролетавших снарядов. Надо было стрелять, стрелять… Перед глазами верхней команды на фоне белесого тумана взметнулось к небу гигантское пламя, и черные клубы дыма, поднимаясь над водой, прикрыли надстройки транспорта. А секундой позже огромной силы взрыв вскинул обломки труб миноносца.

Транспорт, потеряв ход, как-то сразу осел на корму, словно его пригвоздили мертвым якорем к одному месту и теперь медленно тянули вниз. По мере того как корма погружалась в воду, нос транспорта все больше высовывался наружу, словно для того, чтобы лучше разглядеть приближавшиеся миноносцы… Отчетливо было видно, как метались на верхней палубе гитлеровцы. Они то кидались к шлюпкам, то бросали их и перебегали на другой борт, в отчаянии размахивали руками, показывая на катера. Только матросы носовой пушки транспорта хотя и бестолково, но продолжали еще стрелять. Видимо, расчет ее состоял из опытных моряков…

Где-то впереди «Буревестника» раздался новый глухой взрыв. Смоленский посмотрел туда. Там головной эскадренный миноносец "Василий Чапаев" добивал артиллерийским огнем один из миноносцев. "Василий Чапаев" первым обнаружил вражеские миноносцы, связал их боем, отвлек на себя корабли охранения и этим дал возможность «Буревестнику» и следовавшему за ним миноносцу успешно атаковать транспорты противника…

"Буревестник" и следовавший за ним эскадренный миноносец, сделав крутой разворот, теперь расстреливали осевший на корму третий транспорт противника.

— Ну как? — уже более спокойно проговорил Смоленский и улыбнулся, глядя на лейтенанта Жолудя.

— Какое утро! — радостно выдохнул Жолудь, который все еще не мог прийти в себя.

Ему казалось почему-то, что именно это утро особенно приблизило его к победе. И, может быть, впервые за всю войну, вспомнив сегодняшний разговор с Павлюковым, Жолудь подумал: "Как хорошо будет плавать по свободным морям потом, когда кончится война, когда исчезнет нужда в торпедах!"

А Смоленский почувствовал усталость, ту усталость, которая всегда приходит после большого нервного напряжения. Все часы, проведенные сегодня на мостике, Георгия Степановича ни на одну минуту не покидал своеобразный, знакомый только людям, испытавшим смертельную опасность, подъем. Но глядя на тонущие транспорты противника, Смоленский удивительно отчетливо представил себе всю картину гибели санитарного транспорта под Ялтой, обгорелые стены Севастополя, грохот зениток, торопливое прощание со стариком-отцом и спящим сыном в первую ночь войны…

"Нельзя этого простить! И нельзя допустить, чтобы это повторилось!" — нахмурясь, не подумал — почувствовал Георгий Степанович.

— Надо ложиться на курс отхода, — услышал он голос Беспалова.

Плавно развернувшись и оставляя за собой вскипевший бурун, «Буревестник» нагонял головной эскадренный миноносец. Над кораблями к вершине голубого купола поднималось умытое морем чистое в яркое солнце.

— Жолудь, у меня пересохло во рту. Вы бы приказали вестовому принести стакан чаю, — попросил Смоленский. — После такой холодной ночи и такого горячего утра нет ничего лучше, чем хлебнуть нам с вами чайку.

— Сейчас прикажу, — отозвался Жолудь.

Дымка редела, и зеркальный диск солнца неподвижно висел над горизонтом, освещая гладкую поверхность моря. Вода казалась оцепенелой, как расплавленное стекло, но брось за борт камень, он взбудоражит сонную воду, и пойдут во все стороны круги, ровные, сверкающие, как огромные перстни. В такой час любит играть рыба.

— Берков, передайте, чтобы внимательно следили за воздухом, — предупредил Смоленский. — Нет сомнения, катера противника вызовут самолеты.

Не успел артиллерист передать его приказание, как сигнальщик Корчига нараспев доложил:

— Правый борт, курсовой восемьдесят, самолеты!

На головном эскадренном миноносце "Василий Чапаев" заполоскал сигнал, оповещавший о появлении самолетов противника. Зенитные орудия кораблей почти одновременно открыли стрельбу. Сначала раздавались отдельные выстрелы, потом залпы участились, слившись в общий рокот канонады.

Перед глазами Павлюкова, стоявшего около комендоров, мелькали напряженные, потные лица людей, доносились отрывистые команды, понятные только тем, к кому они были обращены. Вдруг кто-то протяжно закричал. Павлюков по голосу узнал Курова. "Что случилось?" — подумал Павлюков, не отрывая глаз от двух бомбардировщиков, выходивших в атаку. И понял: Куров первый сообразил, что крутое пике самолета было последним. С ревом спикировав на «Буревестник», бомбардировщик занес над кораблем свое крыло, как огромный нож, но промахнулся. Самолет зарылся в воду, и через мгновение взлетели вверх его обломки, столб воды и пара.

— Аминь! — снова загремел бас Курова. — Пошел на дно рыб кормить.

— Рыб кормить, — почему-то повторил Павлюков, зажмурив ослепленные огнем залпа глаза. Все произошло так быстро, что он толком даже не разобрался, чье же орудие сбило самолет.

Шутка комендора внесла какую-то бодрящую струю в сутолоку боя. Люди наводили спокойнее и спокойнее стреляли. В бою ничто так не успокаивает, как уверенный человеческий голос, всегда вносящий разрядку.

Смоленскому непрерывно докладывали на мостик о появлении новых «юнкерсов». Они шли на разных высотах и атаковали с разных направлений, бросали бомбы, пикируя на корабли и бесприцельно. Почти над самой водой прошли торпедоносцы.

Воспользовавшись короткой передышкой после того, как был сбит первый «юнкерс», Смоленский по просьбе Ильи Ильича передал по кораблю:

— Матросы! Я надеюсь, каждый из вас сделает все, что от него зависит. Бой только начинается. Бить по тем самолетам, которые представляют наибольшую опасность для корабля.

— Каждому командиру пушки огонь вести самостоятельно, — оглядывая небо, торопливо напомнил Смоленский Беркову. — Наблюдайте, указывайте цели по обстановке!

Солнце поднялось высоко. Сняв фуражку и обмахиваясь ею, Смоленский окликнул сигнальщика Корчигу.

— Иди сюда! Ложись здесь, возле меня, на спину. Возьми бинокль и докладывай. Как только заметишь отрыв бомб, передавай, куда падают. Понял? — А сам, поплевав на руки, взялся за ручки машинного телеграфа.

— Самолеты… Правый борт, курсовой сто десять, высота три тысячи метров, — передавал Корчига.

— Самолеты… Левый борт, — докладывал сигнальщик Ткачев.

— Корчига! — нетерпеливо крикнул командир сигнальщику. Тот молчал. — Корчига!..

— Оторвались!.. Падают слева! — выкрикнул Корчига.

"Буревестник" рванулся вперед. Опять ударили орудия. Бурые от накала стволы были в непрерывном движении. Бомбы падали за кормой, слева, справа, по курсу, и осколки, шурша и присвистывая, осыпали палубу.

Томила наступившая жара, но никто не успел снять бушлата. Когда раненный в плечо матрос Бородай вдруг сорвал с себя бушлат, Беспалов крикнул:

— Снять бушлаты!

— И гильзы убрать, — подсказал Павлюков, заметив, что о них спотыкаются усталые подносчики снарядов.

— Торпедисты, убрать гильзы!

Самолеты противника в разных направлениях чертили воздух, пикировали, уходили, вместо них появлялись новые. Это была серия тех звездных атак, которые гитлеровцы любили проводить по кораблям, перехваченным в открытом море. Соколов, заменявший Грачева, перебегал от одного орудия к другому, распоряжаясь спокойно и деловито.

Ранило осколком Курова.

— Луговских, встань ко второму орудию! — приказал Соколов.

Матрос подбежал к орудию и подал свою первую боевую команду.

Курова послали на перевязку. Место Луговских занял другой матрос и погнал штурвал, разворачивая тонкий ствол орудия в сторону новой пары самолетов. Слева и справа у борта легла серия бомб. «Буревестник» всем корпусом рванулся вперед, но, точно надорвавшись от чрезмерного напряжения, вдруг резко сбавил ход и зарылся носом в волну. Толчок был так неожидан, что все на палубе подались вперед. Комиссар не сразу понял, что случилась беда. Он увидел побледневшее лицо Жолудя.