"Серов" идет курсом на Севастополь!

Преодолев опасности, отбив атаки и налеты, уклонившись от торпед, прорвав вражеские самолеты, подходит, наконец, корабль к воротам Южной бухты.

Казалось, уже дома. Все в порядке. Но здесь-то и начиналось самое главное.

Подобравшиеся к Каче гитлеровцы из тяжелых орудий обстреливали вход в бухту. Нужно было форсировать огневую завесу. На "самый полный вперед" указывала стрелка машинного телеграфа. Вставали столбы разрывов у самого борта, окатывая палубу пенистыми валами.

Вот и стенка. Укрытие от снарядов. Лихорадочная разгрузка.

Ящики с боеприпасом. Противотанковые пушки. Автоматчики быстро сбегают по гнущимся сходням и с марша в бой.

Теперь взять раненых и — в обратный путь. И так день за днем.

Однажды в порту тридцать фашистских летчиков выследили «Серова». Самолеты, тяжелые и грузные, один за другим заходили и пикировали на него из-за облаков.

Выгрузка продолжалась. Третий помощник капитана бегал по кораблю и торопил людей, и без того сгибавшихся под непосильной тяжестью грузов.

— Скорей, скорей! — кричал он, не обращая внимания на выстрелы и взрывы, от которых вздрагивал весь корпус судна. — Запаздываем.

Порт, в который попала предназначавшаяся для корабля бомба, уже пылал. Языки пламени лизали и борт «Серова». А выгрузка все продолжалась.

И вдруг бомба попала прямо в нос корабля.

Оседая на правый борт, струной натянув стальные тросы швартовов, он, как смертельно уставшая лошадь, павшая на передние ноги, носом лег на грунт бухты.

— Погиб "Серов", — качали головами бывалые сигнальщики с брандвахты, наблюдавшие за этим неравным боем.

— Погиб "Серов", — говорили бойцы морской пехоты, со своих далеких позиций видевшие клубы черного дыма, поднимавшегося над знакомым силуэтом судна, и еще яростнее били по окопам врага.

Но на другой день на месте, где накануне лежал подбитый «Серов», севастопольцы ничего не увидели.

— Наверное, добили… Совсем затонул? — тревожно спрашивали они.

— Нет, не совсем, — отвечали им краснофлотцы, и в глазах их вспыхивали лукавые искорки.

Несколько дней спустя Севастополь снова услышал залпы тяжелых орудий и увидел всплески воды, встававшие на пути судна, прорывавшегося на внутренний рейд.

— Не может быть?! Мне кажется, я вижу "Серова"! — воскликнул кто-то.

Да, это был он.

Флаг гордо развевался на его гафеле.

В дни июньских боев в Севастополе было место, где подвиги совершались ежеминутно, где героизм стал повседневным и обыденным явлением. Это был Херсонесский аэродром.

Ровное поле, покрытое короткой пожелтевшей травой, белый палец упирающегося в голубое небо маяка, море, издали не различимое от неба, пыльные трассы дорог, гул своих и чужих моторов в воздухе, «яков» и «мессеров», сплошная воздушная карусель, черные столбы дыма от взрывов, — «юнкерсы» бьют с воздуха, а немецкие орудия бьют с захваченных фашистами высот прямо по капонирам, — таков аэродром июня тысяча девятьсот сорок второго года.

Здесь испытанные севастопольские летчики, имевшие на счету помногу сбитых фашистских самолетов, приветствовали скромного, ранее незаметного среди других краснофлотца — тракториста Падалкина. Храбрость, где бы она ни была проявлена — в воздухе или на земле, — одинаково уважается отважными сердцами.

Однажды гитлеровцы, рассчитывая уничтожить все наши самолеты, нанесли жестокий бомбовый удар по аэродрому.

Когда, уходя от бомб в небо, взмыли «яки» и «миги», Падалкин работал на аэродроме. Трактором и железобетонным катком он заравнивал возникающие на летном поле воронки.

Два «юнкерса» из двадцати выбрали трактор Падалкина своей мишенью. Бомбы падали то тут, то там. Но тракторист не ушел со своего поста. Он влез в люк тяжелого железобетонного катка и переждал бомбежку.

Над изуродованным полем аэродрома появились не имеющие возможности приземлиться наши самолеты. Падалкин вылез, посмотрел на оспины, сделанные осколками в бетоне катка, на пробитый радиатор трактора, пригнал новую машину и за несколько минут обеспечил возможность посадки всем самолетам.

— Мне-то что, — говорил он после своим товарищам. — Только прямое попадание могло вывести каток из строя, а вот трактор действительно жалко.

На это порыжевшее поле каждую ночь, несмотря на ожесточенный обстрел, прилетали транспортные самолеты. Рокоча и рассыпая искры, они садились, выгружали боеприпас, забирали раненых и через час улетали обратно. Раненые шли, опираясь на товарищей. Других несли санитары. Снаряды взрывали землю неподалеку, раненые пригибались. Залегали. Они снова переживали ощущение боя.

Однажды, когда последний ив прилетевших транспортных самолетов был заполнен и бортмеханик уже закрывал двери, к самолету поднесли раненного в голову комиссара известной на фронте части морской пехоты.

— Места нет, — ответил бортмеханик.

— Кладите на мое место, — сказал безногий краснофлотец. Опираясь на костыли, он неловко выбрался из кабины и, ковыляя, исчез в ночи.

К только что приземлившемуся самолету подъезжает санитарная машина. Из истребителя выпрыгивает старший лейтенант Акулов и снимает простреленный шлем.

Капли крови катятся по его лбу.

— В рубашке родился, — произносит он и вытирает пот и кровь. — Фашисту повезло меньше, чем мне, и боюсь, что в этом виноват я, — улыбается Акулов и кивает головой на море. — Теперь, наверное, докладывает морскому царю о своем неудачном вылете. Это мой пятый крестник, — добавляет Акулов. — Завтра снова полечу — выжигать клопов с Северной стороны.

Мы видели, как в сумерки наши штурмовики, чуть не цепляясь за обгоревшие трубы разрушенных зданий, пролетали над безлюдными развалинами города и прямо с Приморского бульвара с особым глухим гулом выбрасывали свои разноцветные снаряды на Северную сторону, Константиновский равелин, Инженерную пристань, где в щелях засели фашисты.

Навстречу самолетам били немецкие зенитки, а наши снайперы, засевшие на другой стороне бухты в окопах, расположенных на территории бывшего морского госпиталя, Павловского мыска, пристани Третьего Интернационала, пулеметными очередями заставляли их замолкать.

Сделав свое дело, штурмовики уходили. Тогда на огневой рубеж выходили сопровождавшие их «чайки» и короткими пулеметными очередями косили гитлеровцев.

Мы видели, как однажды на наших штурмовиков налетела стая «мессершмиттов». Двадцать пять против пяти. Штурмовикам приходилось туго. Один из них, окруженный со всех сторон немецкими истребителями, вздрогнул и упал в Северную бухту, поднимая столбы воды и языки пламени. Тогда, очевидно решив отомстить за смерть товарища, один из краснозвездных самолетов развернулся и бросился в самую гущу «мессеров».

Как грозный мститель, он врезался в стаю врагов. Один за другим рухнули на землю два вражеских истребителя. Отважный летчик, делал крутые горки, пикируя до земли, продолжал бой. Еще два «мессера» поджег он. И только тогда исчез за облаками.

Мы не знаем тебя, герой, но ты был настоящим еевастопольцем.

Блокада сжимала Севастополь, лишала воды, пищи, света, разбивала здания, сжигала все, что могло гореть.

Но до последнего дыхания, до последнего двухсотпятидесятого дня обороны город дрался, стоя лицом к врагу, нанося ему страшные удары.

Мы и раньше крепко любили тебя, Севастополь, твои причудливые ступенчатые, похожие на корабельные трапы улицы, исторические места и могилы, голубые бухты.

Но теперь мы любим тебя еще сильнее, мы преклоняемся перед твоим мужеством и выносливостью.

Те из жителей Севастополя, кто остался в городе до последнего его дыхания, кто помогал ему биться с врагом, должны разделить воинскую славу с доблестными защитниками Севастополя.

Они были бойцами. Они работали на фронте и для фронта.

Каждый день тяжело груженные автомобили увозили из штольни «Спецкомбината» ящики с готовой продукцией — минами, гранатами и минометами.