С мостика раздался звонок, и Грачев, мгновенно поняв его значение, приказал прекратить огонь.

— "Яки!" "Яки!" — торжествующе крикнул Жолудь.

Истребители шли со страшной скоростью.

Что произошло, Андрей толком не успел понять. Он видел, как один из бомбардировщиков, покачнувшись, вспыхнул и, оставляя за собой черный хвост дыма, с креном на правое крыло рухнул где-то за вокзалом, беспорядочно растеряв бомбы. Второй упал за памятником Погибшим кораблям. А истребители, набирая высоту, ринулись к «шестерке» немецких бомбардировщиков. Сбросив бомбы и прижимаясь к воде, «юнкерсы» на предельной скорости метнулись в сторону моря…

Налеты продолжались в течение всего дня. Наводчики не отходили от орудий. В машинном и котельном отделениях матросы стояли бессменно.

Ночью, когда наступило затишье — наверно недолгое, — Андрей первый раз за день вошел в свою каюту. Как это всегда бывает после напряженного и удачного боя, в первые минуты он не чувствовал усталости и, казалось, мог бы еще и еще вести огонь, только бы видеть, как валятся сбитые вражеские бомбардировщики, только бы беспощадно преследовать их огнем, когда они удирают от советской артиллерии, от наших самолетов.

Андрею хотелось говорить о бое, и он обрадовался, когда почти вслед за ним в каюту вошел Павлюков.

— Молодец, лейтенант! — еще в дверях вместо приветствия проговорил Илья Ильич. — Хорошо стреляли сегодня!

Андрей не мог сдержать растерянно-счастливой улыбки. Он и сам чувствовал, что как будто все было у него в порядке сегодня. Он почувствовал это еще в бою — по тому, с каким доверием, сквозившим в каждом их движении, принимали комендоры его команды, по тому, как одобрительно после удачных залпов оглядывался на него Остапенко. Но окончательно поверить в свою удачу он решился только теперь, после слов комиссара. Андрей хотел ответить, как положено: "Служу Советскому Союзу!", но вместо этого просто расплылся в улыбке и покраснел.

— А вы не стесняйтесь, радуйтесь! — просто сказал Илья Ильич, усаживаясь. — Заработали. Радуйтесь! Вот посмотрите, командир еще похвалит.

На это Андрей не надеялся. Уж Смоленский-то наверняка найдет к чему придраться. Но все равно Андрей был рад. "Может, еще в самом деле выработается из меня артиллерист?" От одной этой мысли он ощущал себя сильным и ничуть не усталым.

В каюту быстрым шагом вошел Жолудь.

— Ух! — отдуваясь, сказал он. — Загнали сегодня и людей и машины. Я думал, бухта из берегов выйдет. Сто пятьдесят раз ход меняли. — И, наклонившись над умывальником, подставил голову под холодную струю воды.

С семнадцатого декабря начались страдные дни. Только перед полночью, а иногда и позже, офицеры поодиночке собирались к столу кают-компании.

В городе тоже наступала тишина. Она приходила вместе с темнотой. Но это была тишина особая, фронтовая. В Севастополе, как и в окопах, как и на кораблях, отдыхала только часть людей.

…Вот на перекрестке улиц послышались тяжелые шаги патрульных матросов. Они прошли, оглядывая подъезды, и скрылись в боковом переулке. Соседа, возвращавшегося из штаба МПВО, негромко окликнул дежурный по дому, на пристани сменились часовые, на кораблях — вахтенные… И опять тишина, подозрительная, настороженная. Тысячи невидимых в темноте людей, одетых в солдатскую и матросскую форму и без всякой формы, чутко прислушивались к морю, наблюдали за морем и небом, наблюдали за холмами, откуда доносились глухие и редкие пулеметные очереди, и над бурыми вершинами дрожали яркие вспышки ракет. В эти-то часы за столом кают-компании «Буревестника» собирались обычно офицеры. После длинного, утомительного и полного напряжения боевого дня, наконец, удавалось сойтись вместе, запросто, по душам поговорить.

К этим коротким полуночным сборам офицеров приучил Илья Ильич. Он приходил обычно в числе первых и просил у вестового чаю.

Чай на «Буревестнике» приготовлялся по "особому рецепту" Музыченко. Большую пригоршню он засыпал в металлический чайник и разбавлял стаканом крутого кипятку. Потом чайник пеленал полотенцем и погружал в ведро с кипятком. Когда чайник извлекался на свет божий, жидкость приобретала дегтярный цвет и особый аромат.

Чем напряженней была обстановка, чем больше уставали офицеры за долгий боевой день, тем старательнее ухаживал Музыченко за ними в те недолгие относительно спокойные часы, которые они могли провести в кают-компании.

В карманах кителя Павлюкова всегда находились одна-две свежие газеты, новая книжка, интересное письмо, найденное среди подарков или полученное кем-нибудь из бойцов и переданное потом комиссару. На беседу за "круглым столом" приходил и Смоленский. Последним появлялся старик Ханаев и, бросая на стол костяшки, вызывающе смотрел на штурмана.

— Прошу!

— Хорошо, — соглашался Кирсанов, — играю в паре с Георгием Степановичем.

— Нет, штурман, я играю с Иваном Кирилловичем, — усаживаясь напротив Ханаева, говорил Смоленский.

— А я, значит, опять с Бесковым? Тогда заранее сдаюсь. Проиграем. И опять заставят меня исполнять арию мельника.

— Не падай духом, Валерий, — басом успокаивал его Берков.

Игроки усаживались, расстегивали кители, и Ханаев, ударив «азиком» о край стола, ставил его перед игроками.

Однако последние бои выдались настолько тяжелые, что даже домино было заброшено.

Андрей только что спустился с верхней палубы. После ветреной, холодной ночи в кают-компании было по-домашнему тепло и уютно.

"Обстановка сложная", — услышал он последние слова комиссара и быстро обвел глазами всех присутствующих, подумав, что случилось что-то ему неизвестное. Но лица были спокойны, а Смоленский неожиданно для Андрея дружески улыбнулся, как будто только его и ждал, поднялся, жестом позвал Грачева и отошел вместе с ним к маленькому столику у иллюминатора.

Смоленский зажег настольную лампу.

— Скажите откровенно: обижаетесь? — просто спросил он Грачева.

Освещенное снизу лицо его показалось сейчас Андрею совсем молодым.

— Нет, товарищ капитан третьего ранга, — твердо ответил Андрей. — Вначале, верно, зол был на вас, а потом ничего. Прошло.

— Ну, спишем сие за борт — и к делу, — сказал Смоленский. — За последнюю стрельбу хвалить вас не буду. Сами знаете, что хорошо. А вот о первой поговорим. Что можно простить раз, дважды уже не прощается…

Рассвет застал «Буревестник» в открытом море. Ветер гнал навстречу пушистые облака. И командир, и сигнальщики поминутно протирали стекла биноклей, оглядывая сероватые гребни волн. Шумело море, посвистывал, задевая ванты корабля, ветер, мерно работали машины. Их шум проникал во все помещения, заставлял вибрировать каждый лист металлической обшивки, палубу и отдавался даже на мостике.

Еще до выхода из Севастополя экипажу было известно, что после обстрела ялтинских дорог, на которых скопилось много немецких частей, «Буревестник» пойдет за боезапасом в один из кавказских портов и вернется снова сюда, чтобы артиллерийским огнем оказывать помощь защитникам города.

Утром без четверти четыре в каюту Грачева постучал матрос Луговских.

— На вахту, товарищ лейтенант.

— Сейчас иду. Поздно разбудил, — взглянув на часы, озабоченно ответил Андрей.

Сбросив одеяло, он стал поспешно одеваться. За пятнадцать минут надо было умыться, привести себя в порядок, ознакомиться с картой, вахтенным журналом и распоряжениями командира. И ни на одну минуту не опоздать. Опоздание на вахту на «Буревестнике» расценивали как грубое нарушение лучших традиций и никогда не прощали.

Грачев поднялся на ходовой мостик.

Сидя на раскладном стуле, прислонившись к поручням, дремал Смоленский. В мирное время сидеть на мостике не разрешалось, но теперь случалось командиру не сходить с мостика по десять, по пятнадцать часов. Сюда ему и чай приносили, здесь он и отдыхал иногда, неудобно и коротко, как солдат на привале.

Серое в предрассветный час море шумело и пенилось, словно кто-то невидимым веслом ворочал тяжелые волны. От винтов, вздуваясь пузырями, кипел бурун. Мутные воронки крутились, разбегались в стороны и рассыпались, образуя две белесые борозды.