— Ура! — невольно вырвалось у политрука. Это «ура» Одинцов принял за сигнал к атаке и рванулся было вперед, но Фидьченков удержал его.

— Отбили ведь, а, товарищ политрук! — возбужденно говорил Одинцов, переводя дыхание.

— Отбили, Даня, отбили. — Фильченков приподнялся, чтобы посмотреть, что делается на левом фланге, там, где были Цибулько, Паршин и Красносельский. Николай увидел: уже над четырьмя танками клубится черный дым. Но на позицию Цибулько и его товарищей лезут еще три. Красносельский, высокий и сильный, черный от копоти и пыли, выбежал из-за насыпи на дорогу, куда уже почти вышла фашистская машина. Вот он размахнулся и сильным богатырским рывком бросил связку гранат под самые гусеницы тяжело ползущего танка. Раздался глухой взрыв, и машина, дрогнув, закрутилась на одной гусенице.

Политрук мгновенно оценил обстановку. Он понял, что пехота врага больше не решится идти в обход и подставлять себя под огонь пулемета, бьющего с высоты. И Фильченков, прыгнув вниз с насыпи, скомандовал Одинцову:

— За мной!

Они подоспели в ту минуту, когда два оставшихся фашистских танка подошли уже почти вплотную к насыпи. Паршин и Красносельский бросали в них все новые связки гранат. Цибулько, слившийся со своим пулеметом, посылал очередь за очередью в смотровые щели вражеских машин. Он не давал возможности водителям и башенным стрелкам смотреть в щели, и потому танки шли вслепую, огонь их был неприцельным. Фашистские танкисты не выдержали и круто повернули машины. Солдаты, наступавшие вместе с танками, тоже побежали назад. Вслед им ударил пулемет Цибулько. Бегущие гитлеровцы, спасаясь от пулеметного огня, залегли.

— Так держать, Вася! — прокричал Фильченков и с гранатами в руках выскочил на бруствер. За ним последовал Одинцов, а слева от дороги — Паршин и Красносельский. На бегу они метнули гранаты в фашистов, прижатых к земле огнем пулемета Цибулько.

Гитлеровцы, которым удалось уцелеть, вскочили и с воплями побежали прочь. Вслед им прострочила длинная очередь пулемета.

Над полем установилась тишина. Слышно было только, как где-то вдали, за поворотом дороги, урчали моторы уходящих танков да на флангах раздавалась пулеметная дробь. Там еще шел бой.

Фильченков, Одинцов, Паршин и Красносельский возвратились на свою позицию у дорожной насыпи. В их усталых глазах светилось счастье одержанной победы над врагом. И только сейчас, в минуту затишья, взглянув на почерневшие лица своих боевых товарищей, политрук заметил, как они устали.

"Неужели бой длился долго? — подумал он. — Ведь, кажется, прошло всего несколько минут, как увидели вражеские танки". Николай достал часы, посмотрел я сказал:

— Бились около часа, товарищи!

— Ну? А я думал, минут пятнадцать всего, — удивился Цибулько и удовлетворенно добавил: — Не пропустили ни одного к дороге… — В этих словах было столько гордости и торжества, что, казалось, Цибулько только и жил все свои двадцать два года для того, чтобы бить фашистские танки.

— И не пропустим! — заявил Красносельский.

Фильченков посмотрел на Красносельского: лицо матроса — бледное, осунувшееся, губы кривятся от боли.

— Ты ранен, Ваня? — встревоженно спросил политрук.

— Немного царапнуло. Пустяки, пройдет…

Фильченков знал, что от пустяковой раны богатырь Красносельский не был бы так бледен и не кусал бы высохшие губы.

— Куда ранен?

— В ногу, выше колена.

— А ну, покажи!

Красносельский, сдерживая стон, присел и обнажил ногу. Политрук и матросы увидели большую рваную рану.

— Кость цела, — торопливо проговорил Красносельский. — Через полчаса буду здоров, как прежде. — Он боялся, что его могут отправить в тыл.

Паршин перевязал товарища. Моряки уселись на дно окопа, чтобы отдохнуть после трудного боя.

— Может еще кого "царапнуло"? — спросил Фильченков.

— Все целы, вроде, — ответил Паршин и ощупал себя, как бы убеждаясь, действительно ли он цел?

Фильченков поставил Одинцова наблюдать за врагом, а остальным приказал отдохнуть. Бойцы улеглись на откосе насыпи погреться на неласковом осеннем солнце. Николай присел рядом с ними. Он хотел поговорить с товарищами перед новым, может быть, еще более яростным боем, но, видя, что веки матросов слипаются от усталости и кое-кто уже засыпал, решил отложить разговор. Он тоже устал, но не давал усталости одолеть себя. В глубокой задумчивости смотрел Николай на лица своих товарищей, спокойные, исполненные мужества и какой-то особенной красоты.

Вот, раскинув руки, подставив лицо солнечным лучам, лежит Юрий Паршин, небольшой, средней силы, веселый матрос. В бою он, казалось, не ощущал страха смерти. А ведь самый обыкновенный, мирный человек был до войны. На флот он пришел с небольшого подмосковного завода, вырабатывавшего детские игрушки. Был он мастером-раскрасчиком, и радостно было ему красиво отделать детскую игрушку, дать ей такие цвета, которым бы радовался ребенок. Он и сам радовался каждому своему удачному изделию не меньше тех ребят, которым предназначались игрушки. В комсомол Юра вступил уже во флоте. С рвением выполнял он каждое комсомольское поручение, не было в подразделении агитатора лучше его. Полный неподдельного веселья и природного юмора, он всегда привлекал к себе товарищей. До военной службы Паршин много раз бывал в Москве и рассказывал матросам о столице с упоением… "Хороший комсомолец и воин хороший", подумал о Паршине Фильченков.

Рядом с Паршиным лежал Василий Цибулько. Доверчивые, почти детские глаза его были полуоткрыты, словно и во сне он хотел видеть небо. Темные волосы выбились из-под бескозырки на лоб, а тонкие красные губы застыли в полуулыбке. "Наверное, хороший сон видит", — подумал Фильченков. Может, приснились Василию отец или мать — старые труженики-хлеборобы из села Новый Буг на Николаевщине. А может, приснилась школа-семилетка, где он начал познавать азбуку жизни у старенькой учительницы Анны Ивановны Березко, которая гордилась им, любознательным, лучшим своим учеником. Цибулько с мальчишеских лет до самозабвения любил технику. Шум тракторного или автомобильного мотора вызывал в нем радостное ощущение. Родившись вблизи моря, Цибулько с детства был влюблен в него. Он завидовал двум старшим братьям, призванным на флотскую службу. И как он был рад, когда и его призвали во флот. Быстро привык он к флотскому распорядку, любовно изучал морское дело.

Крайним справа лежал Иван Красносельский. Богатырское тело его изредка вздрагивало, видимо, рана давала себя знать. На широком бледном лице подергивалась какая-то жилка. Он спал беспокойно, словно еще не прошло у него напряжение боя. Русые кудри Красносельского шевелил ветерок; он лежал, широко откинув свою большую руку. Крупные пальцы были стиснуты в кулак.

"Экая силища в человеке", — подумал политрук.

Постоянный физический труд развил в Красносельском недюжинную силу и способность легко переносить любые тяготы. Когда Иван, в тридцать втором году призванный в армию в Архангельск, отслужил свой срок, он остался жить на севере. Тяжелая работа сплавщика нравилась ему. Потом он переучился на шофера и несколько лет возил лес на грузовике.

Началась война, Иван пришел в военкомат и попросил:

— Направьте во флот.

Военком посмотрел на атлетически сложенного Красносельского и ответил:

— Что ж, подойдете…

Размышления политрука прервал взволнованный голос Одинцова:

— Товарищ политрук, вижу танки!

— Сколько?

— Пятнадцать!

Фильченков вскочил, схватил бинокль, присмотрелся: из-за дальних скал выходили бронированные чудовища. Бойцы проснулись в одно мгновенье.

— Сколько их, товарищ политрук? — спросил Цибулько.

— Немного, Вася, по три на душу, — ответил Фильченков. Он еще раз осмотрел позицию. Впереди все то же полынное поле; на нем — трупы гитлеровцев, фашистские танки. "Плохо, что ни один подбитый танк не остался на самой дороге, не загородил ее", — подумал он.