— Ну, вот вам и семидесятый! — Родионов развел руками и рассмеялся. — Старый фашистский трюк: номер прежний, а полк новый. Они и с дивизией такое выкидывают уже два года. Спроси его, кто командует дивизией?

— Генерал-лейтенант Грюнер.

— Где он?

— Где-то позади.

— Когда они ждут нашего наступления?

— Сейчас и всегда, — отчеканил унтер. — С минуты на минуту

— И каков приказ?

— Зайти в бункера и стоять насмерть. Фюрер обещает помочь.

— А солдаты?

— Солдаты не верят, но выхода нет. Морем никто уходить не хочет — верная смерть. На самолетах летают только генералы и оберсты. Солдат может лететь на самолете в Крым, но не обратно. Фюрер велел стоять.

— И долго думают стоять?

— Наш оберст вчера сказал: русские стояли восемь месяцев, мы будем стоять восемь лет. Одну дивизию с пути вернули обратно в Крым…

Раздался телефонный звонок — из армии торопили с доставкой «языков». Немцев увезли.

Родионов вышел на воздух. Он сел на тот же камень у входа в дот. Подошел начальник штаба. Родионов отдал приказание заполнить наградные листы на разведчиков.

Утро быстро разгоняло ночь, и луна меркла в белеющем небе. Над долиной не утихали привычные звуки методичной перестрелки. Родионов расправил плечи, устало потянулся и, сморщив свое обгоревшее лицо, сказал:

— Что за чертовщина — опять сто одиннадцатая. Под этим номером уже три состава было. Три дивизии мы перебили. Сколько в ней командиров сменилось — не перечтешь. Первая встреча была тут же в Крыму, в Керчи. Неприятная встреча. Они нас столкнули… на Тамань. Потом мы с ними бились на Кавказе под Тихорецкой и Ново-Джарлиевской. Перебили почти весь состав — все с крымскими нарукавными знаками, чорт побери. Догнали их дивизию у Славянской и уже пополненную растрепали под Темрюком. Через Крым немцы отвели остатки этой дивизии к Таганрогу, пополнили свежими батальонами из Германии и бросили в бой против десанта моряков. Там ее снова подсократили морячки, котановцы. На Никопольском плацдарме мы опять встретили эту дивизию — она не досчиталась всего своего хозяйства и тысяч четырех солдат. Фашисты вытащили ее остатки в Одессу. Там пополнили — и в Крым. Ее семидесятый полк мы встретили уже на Сиваше: от него остались рожки да ножки. И вот снова она против нас — на Сапун-горе. На ключевой позиции. Сразимся, товарищи офицеры?

— Побьем и на этот раз, — ответил кто-то из окружавших Родионова молодых командиров.

— Тут они начали, тут мы их и кончим.

— Это верно, — согласился Родионов. — Отсюда, пожалуй, не уйдут даже и остатки этой дивизии. А сейчас хорошо бы часика два соснуть. До самого Севастополя. Ну, все по местам! Марш!

Он ушел в дот, и все разошлись по землянкам, но мало кто спал в эти последние перед решающей битвой часы.

Когда солнце разогнало утренние туманы, Родионов уже был на наблюдательном пункте, спрятанном в траншеях среди кустарника напротив Сапун-горы.

Все сверили свои часы с часами приехавшего к началу операции генерала из штаба армии.

Наступало первое утро трех дней и трех ночей штурма.

В девять ноль-ноль седьмого мая по всему фронту от Балаклавы до Качи, от Генуэзской башни до северных маяков, на старинных бастионах Севастопольской обороны, над каменными лестницами славных редутов, над скалистым утесом Кая-Баша, над Сапун-горой, над Сахарной Головкой, над долиной Инкермана и Бельбеком, над Мекензиями, над бетоном батарей Северной стороны — началось то, что участникам битвы запомнилось на всю жизнь и в веках останется под именем Великого штурма.

В одну и ту же минуту вдоль высот пробежала круговая цепь орудийных вспышек, сотни и сотни орудий взорвали воздух над железным поясом вражеской обороны и подняли в небо смерч земли, камня, железа, стали. Разрыв налетал на разрыв, и над горами росли и росли сплошные стены дыма. Небо впереди становилось все темнее, густая мгла закрыла солнце, горы во сто крат усиливали грохот штурма. В гуле канонады тонули не только голоса людей, но и рокот бесчисленных самолетов, сходившихся к Севастопольской крепости с севера, юга, востока и запада, и тяжкие разрывы сброшенных ими бомб. Белые столбы мешались с черными, языки пламени окутывали все впереди, нельзя было уже разглядеть ни Сапун-горы, ни «Зернышка» перед нею, — все стонало, горело, дрожало, а в небе, в воющей синеве метались десятки машин: «яки» бились с «мессерами», и хвостатыми факелами падали подбитые самолеты.

— Четвертую войну воюю — такого не видел! — крикнул Родионов. — На равнине, пожалуй, такого и не увидишь. Какая баталия!

И действительно, узкий крымский театр, горы и долины открывали перед ним эту битву во всем ее страшном многообразии. Он видел одновременно и работу артиллерии, и воздушные бои, и падающие самолеты, и летчиков, повисших под куполами парашютов, и зенитный огонь наших и вражеских батарей, и огоньки минометов на передовой, и путь танков, залезающих на скалы, и даже цепи пехоты, поднявшиеся и выходящие в атаку. Ему казалось, что он слышит, чувствует, как кричат там "ура!", видит, как сверкают глаза у рвущихся вперед бойцов.

— Сташко, Сташко! — надрывался на наблюдательном пункте телефонист, заткнув пальцем свободное от трубки ухо.

— Не могу вызвать Сташко, товарищ полковник, — жалобно докладывал он, не бросая трубки, — не слышно!.. Связь исправная, товарищ полковник… Но ведь не слышно, такое творится!.. Есть, накрыться плащ-палаткой!

В землянке рядом с наблюдательным пунктом радисты в наушниках следили за эфиром. В эфире звучали — то немецкая речь, то команды наших пехотных командиров, то возгласы артиллерийских корректировщиков, то жаркие переговоры летчиков между собой в воздухе, то спокойный голос станции воздушного наведения, находящейся где-то неподалеку на вершине одной из гор:

— Фазаны, фазаны! Заходите справа. Вниманию замыкающего: на хвосте «мессер», на хвосте «мессер»!

— Коршуны, коршуны! Лучше прикрывайте фазанов. На замыкающего сел «мессер». Справа два «фокке»!

— Шарики, шарики! Там пошла наша пехота. Не бейте по нашей пехоте. Левее, левее возьмите. Противник левее!

Из землянки видны были все эти бои, заходы бомбардировщиков, драки истребителей с «мессерами» и атаки штурмовиков впереди наступающих цепей.

Прошел час, другой, третий. Солнце выползало из надземной мглы к зениту; но, нагоняя солнце, росла зыбкая стена пыли, дыма и огня. Воздушная битва шла уже в солнечном, ослепляющем свете. А на земле канонада не стихала, наоборот, она достигла своего апогея, когда из лощин с каменным скрежетом помчались огненные бруски эрэсов, когда заговорило это страшное для врага советское оружие, все сжигавшее и сметавшее и на «Зернышке», и на Сапун-горе.

Тут же из-за Мекензиевых гор, из Инкерманской долины, из самого Севастополя ответили немецкие дальнобойные орудия. Но их огонь терялся в шквале нашей артиллерии, как терялись управляемые ассами «мессеры» и «фокке-вульфы» в массах нашей авиации, все утро и весь день висевшей над полем битвы.

Пехотные цепи перевалили за «Зернышко» и залегли в лощине перед горой, где вьется дорога на Севастополь.

С наблюдательного пункта эта лощина не просматривалась: ее скрывала только что взятая высота. Видно было лишь подножье Сапун-горы, где цепочки пулеметного и автоматного огня ясно обозначали линию немецких траншей. Родионов и наблюдающий за действиями дивизии генерал следили за этим местом в стереотрубы, надеясь увидеть там наступающих. Но фашисты держались, и наша пехота не шла. Связисты докладывали, что пехота лежит в лощине, не поднимается.

Из траншей противника по этой лощине били и пулеметы, и минометы, и противотанковые пушки. С гребня их поддерживали «фердинанды», и даже немецкие зенитки перенесли огонь с неба на землю. Гитлеровцы понимали, что эта лощинка — последний рубеж перед горой, и именно сюда, на этот маленький участок, они нацелили всю мощь своей артиллерии.

Родионов нервничал. Сила внезапности артиллерийского удара прошла, а позиции на горе, главные позиции еще не прорваны. Согнанный с «Зернышка» противник сможет притти в себя и даже контратаковать, если сейчас же, немедля, не опрокинуть его на этом главном рубеже, — иначе впору все начинать сначала. Из армии запрашивали точную обстановку. Родионов в пятый раз вынужден был повторять неприятное «лежим», и это проклятое слово, вероятно, пошло сейчас по штабам, по соседям, как дурная слава об его дивизии.