Сырое, гулкое пространство. Тут уже успели все изгадить. Вытянутые лики святых склонились с фресок, и кто-то написал: «Господи, прости хулителям храма твоего».

— За мной! — сказал Годына и поволок «Максим» наверх, по узкой и крутой лестнице.

С колокольни расстилался вид: равнина снежная, лес черный и маленькие люди на площади внизу.

— Эх, пропадай моя телега! — Годына установил пулемет, заправил ленту и застрочил. Люди рассыпались.

Больше часа отбивались они, пока не кончились патроны. По лестнице стали подыматься.

— Ну все, — сказал Сам-Семенов, — пора прыгать!

— Как прыгать, что, зачем?

— Прыгать, потому что иначе предстоит допрос. Расступись! — с этими словами Сам-Семенов заломил фуражку, свистнул и шагнул вперед.

— Думаю, — задумчиво произнес Годына, — и мне пора. — Он надвинул бескозырку по самые уши, закусил ленты и ласточкой прыгнул вниз.

— Что они там, с ума посходили? — раздался голос с латышским акцентом. Комполк Руперс набил новую трубку: — Хоть одного возьмите!

Когда, наконец, вышибли дверь и ворвались в звонницу, рядом с «Максимом» сидел дрожащий Спицын и бормотал: «Я свой, товарищи!»

— Своя у волка свинья в сарае! — был ответ. — Откуда синяя повязка, гад?

— Что же вы, гражданин Спицын? — Руперс мерял площадь ровными шагами. — Позор на весь Тамбовский ревком!

— Я, я, я… — и Спицын заскулил.

— Я сам тебя расстреляю, сволотш! — Руперс расстегнул кобуру, достал наган и навел его в грудь Спицыну:

— Держи!

Тот охнул и задергался. Руперс добил его тремя выстрелами, продул наган.

— По коням! — И красный отряд с боевой песней поскакал прочь, по следам недобитых семеновцев.

13 декабря 1788 года молодой граф К. выезжал из Петербурга на учебу в Германию. Было прекрасное безветренное утро, скрипел снежок и звезды таяли на зимнем небосводе.

— Прощай, барин! — сказал старый дядька-учитель, перекрестил его и отвернулся.

Закутан в шубы по уши, смотрел граф, как исчезали петербургские заставы. Пошли мелькать столбы и жалкие чухонские избы.

Проехал Дерпт, Ревель, Ригу.

Климат становился мягче, дороги лучше.

Новый 1789 год он встретил в Кенигсберге, в гостинице Шварцблоха. Там собралось довольно много людей приличных.

— Вы, русские, — сказал графу швед Адольф, — народ упрямый, дикий, но нерастраченный. Вам надо много тратить.

Хозяин согласился. Все пили за Россию, за нерастраченный талант.

На следующий день Адольф повел гостя к великому Гольдштейну, философу. Говорили о системах, о мирах, о Провидении.

Гольдштейн составил гороскоп России и показал на точку X. Сказал, что здесь опасность.

Затем путь молодого графа пролег в Варшаву, Берлин, и вот он прибыл Лейпциг.

В кривой Хайнгассе, недалеко от ратуши, граф К. снял комнату и занялся науками.

Он изучал Декарта, Лейбница, Гольдштейна, Монтескье.

По вечерам кутил, а после пива все говорили о Франции, о Конституции, о мире.

Прошло пять лет, и, получив магистра, граф К. сложил пожитки в дорожный кофр и двинулся домой.

Берлин, Варшава, Рига, Ревель, и вот…

Вид Родины обескуражил графа. На станции близ Нарвы медленно меняли лошадей, в трактире были мухи.

— Россия, — с горечью подумал он, — до кой поры? — и записал в дорожном дневнике: «Глянул окрест, и опечалилась душа моя. Разбой и произвол кнута».

В Москве он поселился в переулке на Арбате, обставил же квартиру по-немецки: все карты мира, черепа, коллекции монет и трубок.

Ночами у него клубился дым. Шли споры — о Конституции, о царстве справедливости. Среди друзей особо выделялся Федор Б. — лет двадцати, отчаянный картежник, офицер.

Однажды он сказал: «Французский опыт — пора в Россию! Тиранам — смерть!»

Об этом тут же узнали. За ним пришли. Он гордо поднял голову, пошел на выход. За ним всплакнула Дуня, сенная девушка. Метель замела его следы.

Его дорога пролегла в Сибирь. Минуя города, с конвоем, он быстро добрался до назначения.

В губернии Тобольской нашли ему село — Орехово, среди лесов и хлябей. Шел 1800 год.

В Орехове попал Федор в избу зажиточную, к староверам. Отец — костлявый великан, мать необъятная, иконы с Троеручицей, застенчивая дочь.

В своем углу он разложил предметы, подаренные графом, — трактат о воле, череп, карту мира и трубку.

Весь первый день он думал о произволе, за стол не шел, курил. На пятый день пошел купаться, а через месяц венчался с хозяйской дочкой по старому обряду.

Через год он вовсе изменился. Грибы да малина сделали свое дело: Федор перестал бредить цареубийством, увлекся землепользованием. Родился мальчик, Ванюша.

Когда Ванюше стукнуло 12, Федор скончался и, умирая, оставил сыну карту местности, шкатулку минералов и некое письмо для графа К.

И вот, надев отцовскую доху, обнявши мать и помолившись образам, Ванюша тронулся в дорогу. Котомка не тянула плеч, шагалось хорошо. Два месяца он был в пути.

В начале марта он постучался в двери особняка на Сивцевом. Открыл сам граф — безумный взгляд, на вид все шестьдесят. Он ввел парнишку в дом: «Так вот ты кто!»

Граф не имел семьи, слыл чудаком. Друзья считали, что поездка в Германию его испортила.

Ванюша удивился, увидев в кабинете каббалистические знаки, засушенную руку княгини М. — любовницы Сперанского, и книги, книги, книги…

— Европа и Америка — суть продолжение египетской традиции, — промолвил граф. Он сел у печки и открыл письмо.

— Любезный граф, — писал ему покойный Федор, — покайся, откажись от смуты, вернись к народной вере.

— Какая чушь! Но почему? — граф встал и хрустнул пальцами. Потом накинул шубу, позвал Ванюшу, и они пошли по улицам Москвы.

Уж вечерело. Сверкали золотые маковки церквей, лотошники кричали, вокруг — купчихи, ямщики пузатые… Да, Азия-с, дыра… Ты слышишь, Ваня?

Тогда, по младости, не знал Ванюша смысла этих слов…

В ту ночь он плохо спал в гостиной графа. Громадные часы, их мерный бой, скелет и шпаги, казалось, виделись в кошмарном сне.

В июле началось вторжение Наполеоново, и вскоре слухи поползли, что взятие Москвы близко. В сентябре французы были у стен столицы.

Граф ожил: он выходил на долгие прогулки и с радостью смотрел, как собирались и уезжали целые дома, его смешили хрюканье свиней, визг домочадцев.

В Москве ночами шла гульба и до утра не затихали крики пьяных мужиков. То был забавный, но короткий миг: ушли войска, купцы, дворяне, остался сброд.

И вот, ненастной осенней ночью раздались стуки в дверь. Сам граф, накинув шелковый халат, пошел открыть: там собрался дворовый люд, руководимый Кривым Васютой.

— Вино найдется, барин?

— Ступайте прочь!

Раздался крик, упало тело. Ванюша, выбежав, увидел графа, лежащего с пробитой головой. Ватага уже ворвалась в дом и рушила всю утварь в поисках вина.

Последние минуты графа К. были ужасны: он бился в пене, бредил о Египте и, умирая, сжимал на шее некий знак — змею и иероглиф на цепи.

Два дня спустя в Москву вошли французы. По чистой лишь случайности дом графа уцелел среди пожарищ, хоть был разграблен. Ванюша спал в сенях, когда раскрылась дверь и статный капитан-кавалерист вошел с пятью гвардейцами.

Жером, как настоящий европеец, велел солдатам навести порядок и вскоре сел пить кофе в кабинете графа.

Француз Жером имел довольно любопытную причуду: в свободные часы он брал Ивана и шел бродить по улицам Москвы — искать курьезы.

Бывало, заходили в ветхие усадьбы, и там, среди предметов старины, Жером искал только ему известное. Он хмурился, он улыбался, перебирая безделушки.

Однажды он нашел киргизский стеганый халат и был безмерно счастлив: смотрелся в зеркало, плясал.

Естественно, предметы графа К. он все собрал в сундук: гравюры, табакерки. В суровые морозы он спал на сундуке, накрывшись медвежьей шкурой.