Но вот приказ был дан отступить: холодным ноябрьским утром войска Наполеона потянулись из столицы.

Жером сидел в санях, закутан в медвежью шкуру, положив на колени кривой турецкий ятаган. Рядом с ним — укутанный в платки Ваня.

Под Малоярославцем разбили бивуак. Сильнейший холод, безветрие, мерцающее небо и едкий дым костра. Жером ощипал ворону, наткнул ее на штык и стал обжаривать.

— Ты знаешь, Иван, — сказал он, закурив трубку, — здесь, в диком поле, среди волков, — я счастлив.

Раздался протяжный свист, и показалась казачья сотня: в короткой перестрелке Жером был ранен в грудь навылет и тут же скончался.

Ванюшу подобрал розовощекий русский офицер Туманов. Он посадил его в седло, и вскоре все были в лесу, среди своих.

Кавалерийский офицер Туманов был славный малый: он накормил мальчишку супом и с первой оказией отправил на родину, в Тобольскую губернию.

Казачья сотня, куда входил Туманов, особенно отличилась при Березине. Напившись до зеленых чертиков, ребята саблями загнали в реку немало лягушатников, и все были представлены к награде.

Потом прошли кампании в Европе, Наполеон был побежден, и летом 1815 года кавалерийский полк Туманова стал на квартиры в Страсбурге.

Порядок жизни был странный. Солдаты убегали из казармы, воровали. Их били шпицрутенами, а батюшка сурово выговаривал.

Офицеры все больше пьянствовали, плясали на балах, а кое-кто стал посещать вольнолюбивые кружки.

Однажды августовской ночью Туманов шел с бала, шатался и что-то напевал. Навстречу выскочил пьяный казак: «А, это ты!» — и замахнулся шашкой.

В мгновенье ока поручик понял тайный смысл смерти. Однако ж — пригнулся, и сталь вонзилась в дерево.

Ударив казака в живот, он побежал.

Тот, лежа, ругался вслед ему.

Случилось так, что наш Туманов был вхож в семью Жерома, погибшего в России офицера. С его сестрой он был интимно близок и дружен с его отцом — отчаянным республиканцем.

И в дружбе со многими такими проникся он великим разуменьем.

Прибыв в Россию, Николай Туманов вступил в консорциум друзей — ревнителей свободы, стал заговорщиком.

Промозглым петербургским вечером (шел 21-й год) друзья собрались у Белецкого. При свечках выпили шампанского, обнялись. Турищев прочел «Хвалу свободе».

Потом Туманов зачитал «Устройство будущей республики». Все хлопали в ладоши. Идеи кипели.

Декабрь 1824-го. Когда войска построились в каре на плошади Сенатской, Туманов, в седле, дышал в ладони: вот оно!

— Эй, барин, ты чего? — шепнул мужик в толпе. Поручик не ответил.

Ударила картечь. Туманов был ранен, отправлен в равелин.

Его дорога пролегла в Сибирь. В селе Орехове губернии Тобольской расквартирован был он у вдовы Антошиной. Распаковал пожитки, присел.

Вошел мужчина лет 25-ти:

— Вы? Николай Иванович?

С трудом узнал Туманов в высоком землеустроителе мальчишку, вызволенного у французов.

Они разговорились. Иван закончил гимназию, училище в Москве, но вот застрял в провинции. Стал землеустроителем. Теперь им предстояло быть в одном задании. Рубить леса под новый завод.

Тайга безбрежная, стук топора: по вечерам, наевшись каши, Туманов говорил с Иваном. Иван ему поведал об отце, о графе, о Жероме.

— Как удивительно! Жером! — вдруг понял Николай Туманов цепь совпадений в этой жизни. — Я знал его сестру. Да, там свобода. А здесь — неволя. Беги в Америку, Иван! Ведь ты погибнешь в этой тайге.

— Америка? О ней все говорил мой старый граф. Взгляните! — Иван достал из-под рубахи цепочку, на ней — змея и иероглиф.

— Великий символ! — пробормотал Туманов. — Я от Жеромова отца такой же получил. Беги, Иван!

— Нет, Николай Иванович! Я человек неопытный, но думаю, что граф и вы — в плену у заблужденья. Работать надо в России. Вы все поймете.

Действительно, прокладывая тракт, Туманов вскоре изменился. Без книг, без женщин, без вина он стал другим — спокойным, молчаливым.

Однажды, проплутав с Иваном в лесу, их вывело к землянке. У входа сидел замшелый старец, из вымирающих народностей Сибири, и что-то кипятил на маленьком костре.

— Твоя садись! — сказал он русским.

На ломаном наречье он рассказал им притчу о хромом медведе.

Там получалось, что медведь многократно калечил ногу о капкан, но каждый раз шел на свои места в тайге.

Когда прошло два года, Иван сказал: «Теперь пора за дело браться!»

Он попрощался с Тумановым: знакомый купец Балыгин занялся золотом и брал его с собой.

В районе Красноярска им повезло: они наткнулись на золотую жилу. Иван разбогател, построил дом, завел семью.

Сергей родился в 1830-м, был весь в отца, но только больше силы нервической в нем чувствовалось.

Он рос в довольстве, с ним занимался местный грамотей из ссыльных — поляк Жегловский.

Когда Сергею исполнилось 13 лет, отец направил его в Москву — учиться. В санях, закутанный в медвежью шубу, он прибыл в первопрестольную. Шел 1843-й год.

Гимназия Завадских. Дортуар. К нему подсел румяный парень: «Я — Калызин, а ты»?

Сергей назвался, они сдружились. Вместе воровали, дрались, делились тайнами.

Когда им минуло 14, Калызин взял с собой Сергея. Была зима. Прошли мосты, кривые переулки.

В Зашейном Калызин дернул колокольчик. Открылась дверь. Намазанная дама в пеньюаре ввела их в анфиладу комнат. Барышни играли в карты.

Мадам Жужу, лет 45-ти, взяла Сергея за руку: «Идем ко мне!»

С тех пор мальчишка изменился: жизнь повернулась с новой, интересной стороны. После походов к дамам он спорил с Калызиным о счастье, о доле народной. Калызин признался, что он социалист.

Друзья расстались, когда им было 16 лет, договорившись продолжить учебу в Петербурге. Сергей поехал в Красноярск, к отцу.

В Орехове заехал к бабке — седой старухе.

— Ну как, внучок, как городская жизнь? — она его прижала и осенила знамением: «Держись, Сергей»!

Вошел старик, высокий, с ясным взором: это был Туманов!

— И он, — сказала бабка, — был нехристем, а ныне — человек.

Поговорив с Тумановым, Сергей поехал в Красноярск к отцу. Он еле узнал его. Отец, раздавшись в теле, страдал одышкой. Он бесконечно говорил о некоем графе, наполеоновом нашествии, видать, старел.

В конце беседы отец сказал: «Моя мечта — уехать заграницу. Я надышался этой пылью золотой. Я не медведь!»

В феврале возок отправился на Запад. Надрывно кашлял отец, пока проезжали города Тобольск, Уфа, Самара. Он отказался заехать в Орехово: «На воды»!

В Лейпциге богатые сибирякb сняли две меблированные квартиры по адресу Хайнгассе, 5.

Хозяйка, лет 80-ти, бормотала, сидя в кресле: «Я помню русских… там был граф К., студент. О, какие вечера!»

Но что-то, видимо, порвалось в цепи времен: какой граф К.? И тот ли?

Сергей махнул рукой, повез отца в Висбаден.

В Висбадене старик стал задыхаться и умер в отеле «Три Гнома». Был похоронен на русском кладбище. Сергей поехал в Петербург.

За окнами — Васильевский, пурга. А здесь — тепло: чай, бублики, варенье. Оратор — Калызин. Сергей, студент по медицине, слушает.

— Цепочка индивидуумов, — вещает оратор, — есть социальный фактор. А гомо человечикус — лишь элемент развития… (Они смеются.)

Потом — ночные улицы, трактиры, где декламируют немного Пушкина, Белинского, правдивых европейцев.

По николаевской России — ночные тени.

Наутро Калызина и трех других смутьянов забрали, и вскоре, в кандалах, они уж шли в Сибирь.

Сергей, закончив факультет, попал врачом в больницу.

Приземистая, кривобокая, она стояла на окраине большого города.

Больница — особый мир: там запах то ли формалина, то ли кислых щей. Здесь ощутил Сергей реальность физической угрозы всему живому.

Работал мало, тянулось время скучно, пока не наступила Севастопольская страда. В начале 1855-го он был назначен в военный госпиталь на 5-м бастионе.

20 апреля была атака британцев на бастион. В палатку влетела бомба, зашипела…