— И какие слухи? — спросила Хельга.


— Самые разнообразные. То ли наш чудак долбанул не думая, то ли ЦРУ подстроило маршрут после долгих раздумий. А скорее всего, оба факта имели место.


— А вы как считаете?


— Я? Я допускаю все.


— Что-что?


— В царстве людей-машин все возможно.


— Машин?
 — Немка задумалась.

Молча дошли они до «Академической», он пожал ей руку и посмотрел, как она впорхнула в клеть. На 13-м этаже зажегся свет. Пошел дождь. Он поднял воротник плаща и стал шагать взад-вперед под дождем на неуютном островке на Октябрьской площади.

Вот так она складывается, горемычная доля. Попытка пробить препон. И человек становится подобен рыбке-шелкоперке, тыкающейся в плотное стекло аквариума.


На другой день Хельга вышла с опухшими глазами. Влюблена, что ли? У него самого засосало под сердцем.


Она молча выпила кофе и спросила:
 «Ты верный муж»?


— О да! Я есть примерный советский семьянин.


И опять она таинственно заулыбалась, глядя на кончик сигареты.

— Мне вчера жена сделала втык, — сказал Копылов.


— O!


— Ты много куришь, как я погляжу?


— М-мм…


— Через час поездка в Загорск.


— Куда?


— Но мы можем изменить маршрут.


С двумя пересадками (спутали станции) они прибыли на Казанский вокзал. Узбеки и русские сидели на мешках.

— За 30-й километр иностранцев не пускают, — сказал Копылов, — но если будут спрашивать, ты изобрази, что ты немая, и на все вопросы робко улыбайся. Не забудь, что немка она и есть «немая».


К счастью, она была скромно одета: джинсы, куртка и сумка через плечо. Влезли в поезд на 42-й километр и были таковы.


В поезде подошла баба:
 «Дайте на прокорм, прости Господи»!


— Мизер рюсс! — прокомментировал Копылов.


Полустанки, желтеющая листва, зачехленные танки и «Жигули» на встречных составах — в общем, доехали.


На станции Дачная подошел мужик:
 «Давайте сложимся на жизнь хорошую»!


— На тебе, выпей, мужик!

Пошли по улице Клары Цеткин.


— Еще одна феминистка! — сказал вслух Копылов.


— Как бы не произошла катастрофа! — подумал он про себя.

Дачный сезон кончился, но малохольный друг Сосискин еще околачивался там, на даче, и ходил по участку в 25 соток — в резиновых сапогах, в плащ-палатке, сшибая головы с поганок и рассуждая о скверном влиянии космической эпопеи на произрастание грибковых спор.
 Продовольственный вопрос его мало трогал.
 Копылов подмигнул, и Сосискин молча удалился в лес.

Дача. Зеленое двухэтажное строение. С полуразрушенной печью, скрипучей лестницей и резонансом особой силы. Это была одна из тех дач, где жили и работали странные русские мыслители XIX и XX веков, где бегали мальчишки с битыми коленками — будущие гении и алкоголики, где бабушки громыхали кастрюлями и готовили незатейливый обед. В зарослях близ заборов лежали довоенные куклы и вставали на тонких ножках колонии бледных поганок.


Вошли в калитку.


— О! — сказала Хельга.


Пасмурно было. Каркали вороны. Шумели сосны.


Вошли, осмотрелись.


— Хельга!


— Да?


— Это русская дача, настоящая глушь. Сильные азиатские ветры, ах, ну да что там… давай растопим печь.!

Растопили, хотя было и не холодно. Копылов достал две бутылки водки: «Хорошо! Здесь уж нас никто не услышит!»


Дача.
 Перед лежанкой, на листах газеты «Правда» за 1948 год, лежала куча спелых антоновок. Свирепый дух шел от них. Выпили, закусили яблоком.

Что-то лопнуло в печи. Хельга прижалась к нему.


— Что Гамбург? — сказал Копылов. — Что ваша пресная, размеренная жизнь?


Немка стала раздеваться.


Три часа продолжалась эта любовь. Над Подмосковьем прошли грозовые дожди и снова выглянуло солнце. Пролаяли собаки.


— Возьми вот это яблоко, — предложил Копылов. — Аугуст-апфель.


— Что скажет дайне фрау?


— Что скажет?


— Да.


— Ничего не скажет.


Зажег сигарету, дал затянуться Хельге: «Жена спросит: почему ты пил водку в Загорске»?


— Мне казалось, что я все это видела: дача, Россия, любовь…


— В страшном сне?


— Нет…


— Любовь в военное время всегда прекрасна, интенсивна. — сказал Копылов. — «Холодная война» — это тоже война, а русская разруха — всегда как война.


— А как же движение за мир?


— А никак. Послезавтра начнется бойкот СССР. Все из-за этого долбаного Боинга. Референты из президиума Академии наук попросили передать, что не далее как завтра, в среду 15 сентября, состоится последний рейс «Люфтганзы» по маршруту Москва-Гамбург. Вот за это и выпьем. Чтоб не подбили.

Чокнулись, выпили. На часах было 16.30. Экскурсия в Загорск подходила к концу.


— У вас есть водка в Гамбурге?


Хельга молчала.


— Ты что такая неживая?


Хельга молчала. Что-то наподобие горькой усмешки собралось на ее лице. Детско-старческое выражение.


— Ты слышишь, что я говорю? Шайсе!


Хельга подняла глаза. В них были слезы. Западная немка на пороге зрелых лет. Ровесница.

Копылов понял, что перегнул палку. И начал краткую исповедь:


«Я родился в Москве, в 1950-м, в коммуналке, в кротовой норе. 
Обломки России и новый, бездушный мастодонт. Маленький косолапенький мальчик: ясли, детский сад, школа. Октябренок, пионер, комсомол. Жизнь тягучая, бездумная, рябая. Будто смерть на пороге…»


— Зачем думать о смерти, либлинг? Лучше жить и работать!


— А еще лучше работать и жить.


— Генау!

— Ты придерживаешься верхнесреднего деления социал-демократической ориентации, а я — крайней боковой доски на крышке гроба, — хотел сказать он, но не мог перевести. Хотел сказать, но сдержался. И без того она была на грани истерики.


Вместо этого он принял павианью позу и произнес:


— Мы — татарский субконтинент. Мощные азиатские ветры заходят сюда в гости. Они несут сумятицу в мозги. Постоянную идею смерти и разрушения. О стабильности не может идти речь.


Хельга хрустнула яблоком: аугуст-апфель. 
Посмотрела в окно:

— Альтвайбзоммер.
 Поедем в Хамбурхь?


— Я не зна, я не вер, не про-да… Что Гамбург? Здесь — в теплом, родном хлеву, а там — в разумном, прибранном свинарнике.


Так и закончилась эта необычная история любви. На многоточиях, на приподнятых бровях. Вернулись в Москву, формально раскланялись, а на следующий день повез он Хельгу в аэропорт.


Сдали багаж, встали супротив друг друга.


— Ну прощай, Хельга! — молвил он. — Век тебя не забуду.


— И ты прощай, мой русский либхабер!


Повернулась и пошла за загородку, рукой махнула.


Копылов ощутил внезапную пустоту. Вздохнул и поковылял прочь.



Они были — две молодые, две пригожие крали, две путаны: Таня и Оля. Обеих носило по кабакам, по валют-барам и прочим закрытым точкам. Бывало, поутру, намылены, наряжены звонили Толику — знакомому таксисту. Выскакивали из кривой хрущобы, в помятой «Волге» мчали по ухабам Бескудникова — в центр.

В коопкафе «Садко», что на Кропоткинской, им ставили икру, шампанское. Обед — 250, 50 — официанту, и далее — в «Кудесницу» на Оружейном. Там — мяли им бока, тянули жилы, умасливали польским молочком. Оттуда выходили свежие, румяные, готовые к дальнейшим перестрелкам.

Вот «Хаммеровский центр», подобие Америки, построенное на заре 80-х. Проход — 50 рублей: сплошные мусора, чекисты, спекулянты. Минуя все препоны, они в валютном баре «Сакура». Сосед по стойке — японец в золотых очках — пьет минералку.

Торг начинается. — 100! — говорит японец. — Нет, 200 зеленых! — Да почему? — Да потому! 50 отстегивается коридорной. Ты понял, котенок? — Котенок понял.

Спустя минут пятнацать одна из них на пятом этаже. Отстегивает горничной, идет в 59-й. Стучится в номер.

Котенок ждет. Он в шелковом халате с Фудзиямой. Лицо сияет. Она готова. Котенок распахнул халат: широкий шрам на левой стороне и маленький моторчик над соском.